кирпичи».
Выбросили потихоньку их на волю, пока сваха в клеть не зашла. Тут и поняла я, что Яков мой хороший человек. Другой бы по шее накостылял, на всю округу ославил. А этот все на шутку перевел.
Про мужа у тетки Марьи рассказов не на один вечер. Уйдет дядька Яков зимогорить до весны, а сгинет на год. Даже его письма заблудятся где-то, никак до деревни Сибирь не дойдут. Знай, пригрелся возле какой-то чалдонки и голосу не подает.
Четыре раза тетка Марья ездила за Урал, привозила мужа обратно. Вернется он виноватый, но, как всегда, веселый. Мужикам потом в откровенную минуту разведет историю на неделю.
— Больше не поедешь в Сибирь! — сердито говорила тетка Марья.
— А мне и своей, домашней Сибири (деревня то есть) хватит, — смирненько отвечал дядька Яков.
А под осень, слышно, опять пилу точит. Развел, наточил, достал из кармана горошину, положил меж зубьев, и вот она вприпрыжку катится по серебристому желобку. Не соскакивает, не задерживается, значит, к работе пила годна.
Глядишь, вышагивает дядька Яков: в одной руке сундучок с висячим замком, в другой пила, укутанная рядном. Уговорил, значит, тетку Марью, опять собрался в Сибирь дальнюю, настоящую.
Посадил как-то дядька Яков четыре сибирские лиственницы возле дома. Три из них, видно, корова вытоптала, а одна вымахала до неба. И теперь она стоит, из Лубяны от Степанова дома ее хорошо видать. Когда к деревне своей ходил, всегда эта лиственница бодрила, силы придавала. Завидишь ее, и вроде ноги легче шагать начинают.
Когда Степан пришел с войны, дядька Яков уже стал староват, сивой бородой оброс, про смерть заикаться начал:
— Как помру, Степ, дак из лиственницы домовину-то мне сколоти. Лиственница не гниет долго. Слышь, Степ?
А Степан:
— Да што ты, дядюшка Яков, живи не горюй.
Пригнал как-то Степан комбайн, чтобы на дядькиной одворице обмолотить ячмень. Тот весь иссуетился: тетку Марью торопит, Нинку, дочь, подгоняет, Аркашку, сына, ругает:
— Скоряе, скоряе снопы подавайте! Машина зря вертится.
Бегает, трясется. Голова в пепельной седине. Вовсе старик.
Пилил удало, себя не жалел, а тут боязно было, что вхолостую комбайн крутится. И на Степана прикрикнул:
— Да што ты, Степ, зря мотор шумит, еще перегреется.
Машину жалел, а свои силы — это свои, их-то он не ценил.
Не сумел Степан выполнить дядькину волю. Нет, не забыл. И время бы нашел, да некому оказалось лиственницу распилить. Вывелись к тому времени пильщики и в Сибири, и в Лубяне, а пилораму тогда еще колхоз не завел. Было это при Гене-футболисте. При плохом председателе и жить, и помирать плохо.
Вот и сохранилась лиственница — памятник дядьке Якову, о деревне Сибирь напоминание.
Тетка Марья с Нинкой да внучкой Люськой тоже живет в Лубяне. Дом их без разборки перетащили на тракторе. Степан частенько заходит к ним: может, чего надо сделать?
Тетка Марья и раньше никогда мужиков не дожидалась, чтоб по хозяйству что-то сделать, и теперь не ждет: схватит молоток и, как умеет, гвоздь заколотит, отпавшую доску прибьет. Степана просьбами не обременяет.
Ей без году восемьдесят, а память пояснее, чем у иного молодого. По дому вовсю управляется, а кликни бригадир Афоня Манухин, запоном скоренько подпояшется, тяпку или ведро в руки — и пошла: сено ли грести, удобрения ли по черепку разбрасывать, картошку ли перебирать. А восемьдесят ей не дашь — на голове почти ни единой сединочки. Таких гвардейских старух в Лубяне пока еще немало. Афоню они выручают.
— Я артельную работу люблю, — говорит тетка Марья. — В единоличности-то ведь так урабатывались, што свету белого не видели. И было работать тоскливо. В колхозе весело стало. Я старалась, больно старалась. Приду с молотьбы, себя не чую. Твоя мать Лукерья мне подает, а я ишшо кому-то. Как машины заведенные. Большим пальцем под поясок подтыкаешь сноп и другой бабе его. В глазах после этого одни снопы, одни снопы, так и плывут, так и плывут.
Вот как было. Это теперь заместо бабы комбайн, всю ее работу делает.
Дак вот. Бабу комбайны заменили. А мануфактуры-то сколь теперь — ситцу, штапелю, — носить не переносить. А я ведь и девкой и бабой в портянине ходила. Выстираешь лопотину, дак она и в корыто не влазит, будто корье еловое. Жить да радоваться надо теперь бабам.
Раньше при дороге-то сиди, один-два мужика проедут за день на телеге, и все, а теперь машины снуют. Надо ехать, на автобус садись, на мягкую скамейку с перилами, а ране за все ноги отвечали, пешком да впробеги, пешком да впробеги. А во время-то войны я уж и не говорю. Хватили горя.
Себе тетка Марья всегда находит дело. Нынешней зимой уговорила Степана, чтоб снес ей с подволоки ткацкий стан. На нем она из разного ремонья делает половики. Позовут ее в гости или просто так надумает прийти, обязательно притащит целое полено — скрученный рулоном половик. Развернешь — радуга, да и только. Умеет она подбирать цвета. У Степана в дому все половики сотканы ее руками. В солнечный день загляденье.
Ткет свои половики тетка Марья и разговаривает, вопросом таким иной раз озадачит, что сразу и не ответишь:
— Пошто раньше наши мужики уходили зимогорить, на заработки то есть, а теперь у нас зимогорят и армянцы, и татары, и закарпатцы? Пошто у них мужиков много? Наши-то куды делись?
— Долго рассказывать, тетка Марья, — отвечает Степан. — Сколь народу-то нашего на Урале, в Сибири живет. Кабы посчитать, миллион бы получился.
— Оно и вправду много, — соглашается она.
— Теперь-то вроде на поправку дело идет, только бабам нашим побольше ребенков надо родить, — говорит Степан.
— А кому родить-то, Степан? Нам, старухам? Мало молодых.
И это правда. Или еще спросит:
— Не пойму я, Степанко, што к чему. Ране говорили «борона», дак борону и видишь, «плуг», дак плуг и есть. А теперь видишь трактор, а он не трактором прозывается, косилка, а она вовсе не косилка, а «кир».
Степан растолковывал, что и зачем, а потом подумал: и вправду ведь вся техника — буквы да цифры, им, механизаторам, понятно, а больше никому.
Стара тетка Марья, а все подмечает.
И Нинка у нее такая. Бойкая, непосидячая, все у нее под руками горит, не ходит, а впробеги носится, себя не жалеет и других не щадит. Одним словом, бедовая.
Было такое в Сибири происшествие. В огородах лук стрелки выкинул, травы в самом соку. Работать бы надо, удои идут на прибавку, а Нинкина напарница усвистала в город. Слышно, вовсе не вернется в деревню. Афоня тогда бригадирил первые месяцы. Хвать-похвать,
