Самолет отбуксировали на стоянку. Мне помогли выбраться из кабины, довели до стартового домика и положили на небольшой диванчик. Врач полка капитан Карпов проверил пульс, дал каких-то пилюль, после чего я почувствовал себя лучше. «Не волнуйтесь, товарищ командир, ничего страшного – это кардионевроз, скоро пройдет», – успокоил он меня. Слышу, как кто-то из летчиков негромко проговорил: «Смотрите, какое у него бледное лицо».
Плановая таблица полетов, за исключением одного полета по кругу (с Костылевым на спарке), была выполнена. Но я лететь не мог и поэтому дал команду на закрытие полетов. Шофер Володя Годовиков отвез меня домой. Поддерживая, довел до дверей. Я попросил его позвонить. Видя, в каком я состоянии, он остался со мной. Вместе с Полиной он довел меня до кухни. Вкратце рассказал eй, что со мной произошло. Она разволновалась, но я пытался ее успокоить. Кое-как с ее помощью добрался до кровати. На следующий день почувствовал себя лучше, но на службу не вышел.
Через несколько дней взял отпуск и поехал с семьей в Сoюз. Там я хоть и отдохнул, но чувствовал себя все-таки не так, как до сердечного приступа. Приступил к полетам. В воздухе, особенно в длительных полетах, мне все время казалось, что это может снова повториться. Я не столько боялся за себя, сколько за своего штурмана. Ведь в случае потери сознания упадем, погибну сам – убью и его. Не говоря Костылеву о потере в полете сознания, сказал ему, что в последнее время стал плоховато себя чувствовать, и попросил не планировать меня на длительные и высотные полеты.
Очередную осеннюю проверку полка, последнюю в моей службе, возглавил заместитель командующего генерал Ивлев. С ним приехало более сорока офицеров. Среди проверяющих находился Игорь Степанович Дзенкевич, главный инженер ВА, мой бывший сослуживец по штурмовой авиации. Когда-то мы служили с ним в 94-м гв. шап, а затем в управлении 5-й гв. шад. В беседе со мной он рассказал, как их инструктировал перед этим начальник штаба ВА генерал Скориков. Минут сорок он накачивал их, как надо себя вести в нашем гарнизоне, чтобы он не краснел за членов комиссии, которые наверняка могли допустить нарушения уставных требований внутренней и гарнизонной службы.
«Помните и не забывайте, – говорил он, – что вы прибыли в образцово-показательный гарнизон, лучший в нашей воздушной армии. В нем все делается так, как требуют уставы нашей армии. В полку окурки куда попало не бросают, руки в карманах не держат. Наберитесь терпения на эту неделю, не забывайте, где находитесь».
Боевую подготовку полка генерал Ивлев оценил на отлично. При годовом подведении итогов работы ВA полк занял первое место. Первым он стал и в Северной группе войск. За высокие показатели в боевой подготовке полк был награжден переходящим Красным 3наменем СГВ. От начальника разведки ВА полковника Киселева стало известно, что мы стали лучшим разведполком в ВВС. Таким образом, слово, данное мной военному совету ВА и лично командующему армией, сделать полк лучшим в ВА, я сдержал.
Прибывший из Генштаба на учения Северной группы войск заместитель начальника разведки Советской Армии (фамилии его я не помню) сообщил начальнику разведки ВА Киселеву, что меня собираются назначить начальником Воздушной разведки сухопутных войск. Ими тогда командовал маршал Чуйков. Однако болезнь не позволила мне продолжать служить в армии.
Принимая на торжественном построении полка переходящее Красное Знамя, я призвал личный состав продолжать и впредь хорошо работать, укреплять дисциплину и порядок, как они делали это все последние годы, и доказать, что достигнутые успехи не являются случайными. Переходящее Красное Знамя надо сохранить в полку на длительное время. Мне было приятно осознавать, что затраченный труд не пропал даром. Новый, 1963 год я встретил в госпитале Сeверной группы войск в Легнице, где проходил медицинское освидетельствование. На этот раз я лежал не в общей палате, как раньше, а в отдельной, предназначенной для начальствующего состава более высокого ранга. Соответственно и уход за мной был иным. В госпитале я на здоровье не жаловался. Мне хотелось знать, найдут ли они у меня какие-нибудь отклонения. На всех предыдущих медицинских комиссиях у меня тщательно проверяли желудок и прочие органы кишечно-желудочного тракта. На сей раз врачи занялись сердцем.
В конце обследования, перед тем как пройти комиссию, ко мне в палату пришел главный терапевт госпиталя, главный врач воздушной армии полковник Шпилевский и врач-ординатор. Шпилевский начал разговор издалека – с рыбалки, поскольку знал, что я большой ее любитель. «На рыбалке, – сказал он, улыбаясь, – тебя, пожалуй, второй инфаркт не хватит. Только смотри: не переживай особо, если крупная рыба сорвется с крючка. И вообще, никогда больше не переживай, да и радуйся в меру. В общем, береги сердце. Не расстраивайся, что больше не придется летать. С таким сердцем мы не можем допустить тебя управлять самолетом».
Затем он достал из кармана валидол и показал, как им пользоваться, и дал советы по сохранению работоспособности сердца. Поинтересовался, буду ли я служить дальше или пойду на «гражданку». К службе в армии я привык и сказал откровенно: «Хотелось бы послужить еще, но неплохо бы немного отдохнуть, чтобы прийти в норму и поменьше думать о перенесенном инфаркте». Вообще-то, оставаться в армии на нелетной работе мне не хотелось. В том, что забарахлило сердце, виноват, конечно, сам. Мне не следовало работать на износ. О том, что я много работаю, говорил даже мой водитель. Он отлично знал, сколько времени я отдыхал. На дневные полеты в летнее время он подавал машину к трем часам утра. После ночных полетов спать ложился под утро. Помимо этого, всякие срочные вызовы: учения, повышенная боеготовность и т. д.
А тут eщe сменился командующий воздушной армией. Вместо Концевого прибыл генерал-лейтенант Еремин. Меня он совсем не знал, характер имел крутой, был малоразговорчив, очень требователен. К нему надо было приноровиться, а это не так-то просто. А тут еще, как всегда, везде совал свой нос Диденко. Новый командующий поначалу ему во всем верил, но вскоре в нем разочаровался. Произошло это во время летних учений, проводившихся совместно с поляками. Полк выполнял учения с посадками на польских аэродромах Сoxaчев, Быдгощ, Демблин. Диденко находился в полку в качестве посредника и в то же время контролировал полеты. Находясь в полку, он следил буквально за каждым моим шагом. И если видел, что я сделал что-то не так или ему так показалось, он немедленно докладывал об этом в армию. Рядом с аэродромом Быдгощ проходило шоссе Познань – Варшава. Нам стало известно, что во второй половине дня по ней будут проезжать участники Велогонки мира.
В это время мы не летали, был перерыв в «боевых действиях». Горынин попросил меня отпустить часть личного состава посмотреть на велогонку. Я разрешил. Диденко тут же в красках со всеми подробностями доложил об этом командующему, высказав при этом мнение, что делать этого не следовало. Он решил, что мне за это от командующего перепадет. Но ожидаемого не произошло. Командующий просто заметил мне: «Не следует много людей отпускать из полка». На самом деле этого не было, о чем я доложил члену Военного совета армии генералу Бахалбашьяну.
Вскоре после этого, как мне показалось, командующий стал смотреть на Диденко несколько иначе. Видимо, Еремин стал понимать, что он за человек. Но особенно Еремину не понравилось, когда Диденко доложил ему о предпосылке к летному происшествию в полку, допущенной летчиком 1-й эскадрильи Серегиным с штурманом Мамаевым во время перелета полка с Сохачева в Быдгощ.
На предварительной подготовке к перелету штурман полка Жуковский дал полную информацию об аэродроме Быдгощ и сказал, что на нем нет радиолокационной системы обеспечения полетов и никаких посадочных систем, поэтому надо быть очень внимательными при заходе на посадку. С земли заход можно наблюдать только визуально. В районе аэродрома находится только приводная радиостанция. Непосредственно перед вылетом Жуковский всем разъяснил, как надо выходить на аэродром и строить маневр для захода на посадку.
Для летчиков, казалось, было все понятно, о чем можно было судить по отсутствию вопросов. Все участники перелета произвели посадку нормально, за исключением Серегина. Выйдя на приводную радиостанцию, они со штурманом Мамаевым стали заходить на посадку с курсом, противоположным посадочному, и сели в лоб садящимся самолетам. Столкновения не произошло благодаря тому, что аэродром имел большие размеры. Длина BПП составляла примерно три километра. На пробеге летчики увидели друг друга и разошлись правыми бортами.
После полета я спросил у Серегина, почему он сел против старта. На что он ответил: «Как учили, так и сел». Штурман же сослался на командира: «Почему он так сел, не знаю». За годы летной работы я с подобным встретился впервые. Имел, правда, место случай на фронте, но тогда стояла сильнейшая дымка с нулевой видимостью в полете и земля просматривалась только под собой. Сейчас же погода была отличной – ясное небо, горизонтальная видимость – 12 километров. По Сepeгину получалось, что все сели не с тем стартом, а он один посадил самолет правильно. Случай этот опозорил и полк, и меня, как командира, перед поляками, находившимися на СКП и наблюдавшими за посадкой самолетов. Имей ВПП обычные стандартные размеры и прояви летчики на посадке и во время пробега меньшую осмотрительность, столкновения бы не избежать. Мне не хотелось смотреть полякам в глаза – было стыдно за себя и за своих летчиков. Не было стыдно только Серегину. Во всяком случае, он смотрел в глаза без всякого стеснения и не набрался мужества признаться в своей вине.
