моего детства, но я верю, что узнаешь… и тогда поймешь… как это чудесно… И я, после молитвы, как мы условились… еще, сама того не ожидая, молиться стала, чтобы Бог благословил меня… на… Творчество! Да, во Имя Его! Ванечка, мне так хорошо вдруг стало. И _
в_с_я_ тоска ушла. Я люблю тебя
светло и радостно, и верю, что все как-то Бог даст и устроит! Напомни мне рассказать тебе об одной ночи под св. Николая (о Савве Освященном477а и о Николае Угоднике)! Это — от Праотцов моих еще! Напомни. Сейчас я хочу только о тебе!
Ванюшечка, меня гнетут мои письма к тебе, — я глупо писала, иногда от отчаяния будто даже сердясь. Но никогда это не так! И еще одно: я писала тебе о том, что ты «даже и ад милуешь», — не пойми это неверно. Не прими за какое-то «непротивленчество» что ли… Нет, я хочу сказать, что ты, _к_а_р_а_я_ _а_д, видя смрад его, скорбя о всем, как никто, — ты не брызжешь желчью (что бывает обычно у других), — но милостиво сходишь в него, как это делал и Христос! Ведь претерпев все, что ты вынес от них в «аду», — ты бы, мог писать иначе. А у тебя… сколько же еще сердца… И тем ярче выплывает сущность зла в «Солнце мертвых», — тем глубже мрак, — чем больше ты там свое, личное скрыл. Это потрясающее что-то. Я взяла «Солнце мертвых» — как ярчайшее в этом, а во всем другом… до чего же ты… добр! У тебя эта Любовь и Доброта… от самого Евангелиста, Твоего, а Тот? Ведь он на груди у самого Источника Любви и Света лежал и слушал Его Сердце! И это так бледно выражено в очерке. Ну, не касались бы уж вовсе! И я — не довольна! Ванечка, как чудно ты сказал мне о «розочке дикой»… Как верно! Я это место прочла маме… Поразила ее эта чуткость и меткость сравнения. Плакали обе. Она меня жалела. Я буду лечиться, Ваня. Я хочу быть здоровой и, верю, что буду! Я начала новый «курс» селюкрина, с… сегодня… Сегодня чудный день!
Мне каждую ночь почти ты снишься, вернее о тебе…
Я в сладостной трепетности прочла «Liebe in der Krim»! Господи, какой ужас, если бы я эту книжку не узнала! Это — дивно, Ваня! Божественно! Даже не в оригинале! Скажи, что они обозначают словом «geisslein»[200]? Как у тебя? Как Нургет называл ее любимый? Чудесно, Ваня! А этот сад с вишнями! Эти теплые вишни! Я их осязаю. Какой ты!! Я люблю татар. Я их много видала. Знала тоже роман один татарский. И ведь это — ты! Ты, Ты… всюду.
Как я чувствовала тебя! Если бы только мог это все представить! Я была там, с тобой, в саду… Тоничка!
Ты рожден, чтобы земное все очистить огнем небесным, чтобы Творцу все наше грешное изобразить и дать в самом прекрасном, достойном своем явлении. Бог радуется на тебя, Ваня! И если Божью красоту… во всем… в вишне (да, красивое слово!), в букашке, в пыли даже! в людях — Его подобии, в любви, в оленьем зове… во всем… — не видят люди… а они часто, почти всегда не видят и топчут, — то Ты дан Им, Богом, нам показать… Конечно ты — Апостол! Ванечка, склоняюсь к ногам твоим. Бессмертный! Великий! Вечный! Ах, и другие есть художники, но… все — не то! У тебя — Божия искра… У кого ее еще так ярко найдешь? Ты весь особенный! И в этом почитании Богоматери! Дивный мой!
И вот о Богоматери! Это твое тонкое понимание чудеснейших чар жизни — этого же ни у кого _т_а_к_ нет!
Ванечка, пойми сердцем то, что сейчас скажу: (м. б. слово плохо выразит): эту очарованность отражением Богоматери в Жизни, в слабом повторении, подобии и внешней формой, т. е. в живых женщинах, то, что можно, пожалуй, определить «ewige Weiblishe» — эту очарованность я часто чувствую. Читая книги, или наблюдая жизнь, или просто любуясь этим проявлением. И, видя, в любви 2-х сторон, одну… такую, с этим несказанным очарованием, я и любуюсь ею. Дико женщине влюбиться в сестру свою… если это «влюбиться» понято не верно, грубо. Я не люблю в ней то, что вне этой «отраженности» Предвечной, Прекрасной, Блаженнейшей между женами… Я до трепета любуюсь, наблюдая любовь, как таковую (книга ли это или еще что). Я не «чары» этого «героя» вижу, но его чувство, его влюбленность, поклонение тому в _н_е_й, что заставляет трепетать. Описывая любовь такую, я (если бы я стала писать) без сомнения любила бы в «нем» — его любовь, (не мускулы его и молодцеватость и т. п., а) именно проявление его любви и через это его самого! Ты знаешь, я никогда бы не могла полюбить мужчину просто вот так с виду, очаровавшись им самим… И я пленена всегда проявлением поклонения вечному женственному. И я, любя, обожая это, люблю его. Потому я думаю, что люблю не женщину-героиню, но это чудесное в ней, это является настолько священным, что выходит за пределы наши. Это что-то абстрактное, что-то над нами. Часто женщины, влекомые своими страстишками и по зависти ненавидя «свою сестру» не _в_и_д_я_т_ божественного, чарующего всех. Потому я думала, что среди женщин мало может быть истинных художниц. Надо «уметь» с Выси смотреть, а не на линии своего носа. Ты, подумай, как грубо и не художественно было бы в изображении любви, — описание _е_г_о… Восхищение им как таковым только. Другое дело, если я «его» вижу тоже в _в_е_ч_н_о_м, — например, _г_е_р_о_й. Ну, как король Александр I 478. Это другое. Это — вечное и потому влечет. Но в обычной любви, в освященности, в чарах ее, — мы, конечно, должны увидеть «ее», а не «его». Ибо только этой «вечно-женственной» прелестью освящена любовь! Так я понимаю. А если писательница его в любви (обычной не героической) дает, то и получится бульварность. Сила мускулов и больше ничего. Я люблю «его», потому что «он» зажегся, или я чувствую в нем эту восприимчивость, возможность ее, _в_е_ч_н_ы_м_ светом, данным «ей» _Е_ю. Можно понять (Угадываю… Конечно, все подсознательно.)[201]? Ванюрочка, скажи почему же ты хочешь от меня беречь Дари? Я не обижаюсь, но должна знать! Как ты все угадываешь, — я только что писала о «березовичке», а ты уж его мне тоже посылаешь! Хотела спросить тебя давно, как у тебя, вокруг тебя, — и ты
