потянувшись, не вставая с дивана, достал ее с полки, оказалось, что она не только без переплета, но в ней и начальных страниц не было. Каретников перелистал ее без особого интереса — не то старинное путешествие какое-то, не то дневники натуралиста, — и задержался на фразе, которая понравилась и развеселила его:
«В счастье живут цикады — у всех у них жены безгласны».
А на кухне, домывая посуду после завтрака и уже твердо решив не рассказывать мужу о том, что касалось дочери, Елена Васильевна пожаловалась свекрови:
— Как все-таки с ним трудно! Всегда надо следить: то не так скажешь что-нибудь, то не так поймешь, как ему бы хотелось...
— Андрюша очень тяжело переживает смерть папочки, — заступилась за сына Надежда Викентьевна. — Я-то уж ладно, я свое отжила... — у нее задрожал голос. — Но ему надо себя беречь.
Елена Васильевна понимала, что тут следовало бы возразить, сказать свекрови, что ничего она не отжила и еще что-то в таком же роде, но она промолчала, думая о том, что, хотя Надежда Викентьевна нередко и принимала ее сторону в их ссорах с Андреем, она по-настоящему никогда все же не осуждала своего сына. И вообще, для всех находятся какие-то оправдания своей нервозности, у каждого в их доме всегда есть веские причины быть чем-то недовольным, капризничать, срываться — но только не у нее. Она должна быть в любое время спокойной, уравновешенной, внимательной к остальным, у нее постоянно должно быть хорошее настроение, обо всем она одна должна заботиться, о каждой мелочи...
— Мама, — вспомнила Елена Васильевна, — вы не купили мыла?
— Мыла?.. — Надежда Викентьевна сокрушенно всплеснула руками. — Как же я могла забыть?!
Вот, пожалуйста! Придется еще и успокаивать: ничего, мол, страшного, мне все равно в магазин идти, я и куплю по дороге.
— Где это ты достала такую сумочку? — заинтересовалась Надежда Викентьевна. — Какая прелесть! Я была бы счастлива...
— А я и была... — Елене Васильевне как-то теплее сделалось на сердце оттого, что хоть кто-нибудь заметил и оценил ее удачную покупку. Андрей, например, — тот даже новой ее прически не заметил, которую она специально к его приезду сделала. А все считают, что короткая стрижка ей очень идет и молодит ее. Но что говорить?! Он ведь ничего не видит. Она уже несколько месяцев употребляет французские духи — сумасшедшие же деньги, только для него и позволила себе! — а он лишь вчера обратил внимание, да и то — оказалось, что он не духи эти имеет в виду, а запах ее дезодоранта.
Правда, вчера он был так нетерпелив после санатория и так нежно потом благодарен, что она почти успокоилась: несмотря на то, что он за все время написал ей оттуда только одно письмо, она уверилась, что он не просто по ней, его жене, соскучился, но и вообще по женщине.
Подметая кухню, отмывая поддон газовой плиты, расставляя стулья, как они всегда стояли, Елена Васильевна вполуха слушала, о чем говорила свекровь, и иногда, чтобы показать, что слушает внимательно, она поддакивала Надежде Викентьевне с тем необременяющим сочувствием, когда, и не особенно вникая, о чем тебе говорят, можно поддерживать разговор, думая о своем.
7
Дела, которые свалились на Андрея Михайловича после санатория, тут же привычно были разделены им на важные и неважные, срочные и несрочные, но при этом — совершенно невольно, даже и для себя не вслух, — еще и по другому признаку: на интересные ему, к которым у него лежала душа, и на те, для которых интерес, душа вовсе не имели никакого значения — их просто нужно было делать, и Каретников так и называл их — «нужниками», имея, впрочем, в виду лишь необходимость, нужность какого-либо деяния, а отнюдь не связывая это слово с его прямым, но уже давно устаревшим обозначением отхожего места.
Иван Фомич, его заместитель, и перечислял сейчас именно то, что нужно было сделать, но что все же так и не сделалось в отсутствие Андрея Михайловича, ибо связано это было либо с хозяйственной предприимчивостью, либо с необходимостью идти на прием к ректору.
— Вот и надо было к нему сходить, — сказал с досадой Каретников.
— Мне? — удивился Иван Фомич. Он даже и в мыслях не мог представить себя в кабинете ректора один на один. Кто он? Всего-навсего доцент, а там профессора в очереди дожидаются!
«Ну, ладно, — думал Андрей Михайлович, — со штатами и аспирантским местом — это, допустим, мне легче решить, но линолеум, рабочих!..»
— Вы у проректора по хозчасти были?
— Неоднократно, Андрей Михайлович. По мелочи, с десяток метров, он мог бы еще дать. А так, сколько нам надо — это, говорит, только с разрешения ректора. Если бы... того... из ожогового центра забрать... Там еще год им строиться, а линолеум уже завезли...
Глядя на робкого, маленького Ивана Фомича, Каретников не впервые подумал о том, насколько бы ему было легче в подобного рода делах с энергичным, пробивным Володей Сушенцовым. У них за месяц такое количество больных проходит — и стационарно, и амбулаторно, в порядке консультаций, — что кто-нибудь из них наверняка имел какое-то отношение к стройматериалам. И людьми могли бы помочь, чтоб настелить линолеум... Но Фомич, увы, не из тех, кто способен увязывать лечение больных с их возможностями что-то и для кафедры сделать. Теперь, откладывая более важное, придется самому этим заняться. Как назло, вот-вот комиссия к ним нагрянет, а полы в коридорах черт знает в каком состоянии. И времени совсем не осталось, чтоб какие-то подходы через больных искать. Надо сегодня же к ректору идти. Да, Володя Сушенцов освободил бы от многих забот...
К тридцати годам вполне сложившийся ученый, он недавно, уже при Каретникове, стал доцентом и был пока единственным по-настоящему серьезным, а потому, конечно, и любимым учеником Андрея Михайловича. Именно с ним, а не с Иваном Фомичом предпочитал Каретников делать самые сложные операции, и не с Фомичом, а с Володей он ставил эксперименты на животных, когда требовались особенно тонкая техника, фантазия и некоторая, может
