все ли тут, хорошо понимая, впрочем, что хотя и всем полагалось быть — так строго и обязали заведующих кафедрами, — но могли, разумеется, не все: кто-то на постах дежурил в отделениях, кто-нибудь, сменившись с ночного дежурства, попросту не пришел, кто-то наверняка в перевязочной с больным задержался, а сестра-хозяйка как раз в это время получала белье в прачечной.
— Все, — коротко доложил Иван Фомич. Он видел, что не все, конечно (это и сам Андрей Михайлович прекрасно знает), но раз велено быть абсолютно всем, то все, значит, и присутствуют, а обменялись они с Каретниковым вопросом и ответом не для себя и не для тех, кто здесь и тоже видит, кого не хватает, а как бы для кого-то третьего, кого тут вовсе не было да и быть не могло, но именно его, отсутствующего, вроде бы полагалось все же заверить в полном соблюдении некоего порядка.
Когда Андрей Михайлович изложил суть дела, всем поначалу как-то неловко сделалось. Ну, флакончик духов, ну там мужчинам бутылка коньяка. Что ж тут такого? А если ты сама и маникюрше, и за прическу, и когда с таксистом расплачиваешься?..
Выходит, уже и букета цветов нельзя принять от больного?!
А это... букет зимой тоже, знаете... Если весь подсчитать...
Да бросьте, Иван Фомич, что ж благодарность-то на деньги переводить! Человек со всей душой, а мы — подсчитывать?!
А я так скажу: ни мне, ни я — никому. Никому — и все! Иначе порядка не будет.
— Получается, только врач и должен быть бескорыстным! — воскликнула громче остальных Антонина Николаевна, ординатор мужского отделения, высокая, тощая, тех уже лет, когда, как понимал Каретников, и приливы к лицу, и повышенная неуравновешенность — словом, обычный в этом возрасте период, так что и одергивать особенно не хочется, пусть немного выговорится. — А другим как же? — возмущалась она. — Им иначе можно?!
— А остальные должны требовать этого бескорыстия от врачей, — сказал Сушенцов. Он никогда не принимал никаких денег с больных, но смешно же, сделав кому-то из них доброе дело, отказаться от услуги ответной, если тебя могут устроить на станцию техобслуживания без всякой очереди да еще гарантируют любые запчасти. Интересно, какой это чудак откажется от такого?! А что немного подзадорил Антонину Николаевну — так это просто чтоб не скучно было.
Тут же, однако, он поймал на себе короткий, ничего не выражающий взгляд Каретникова, даже сонный какой-то взгляд, но отреагировал-то Андрей Михайлович на его слова столь мгновенно, что еще следовало подумать: может, у шефа совсем и нет этого в планах — излишнего накала страстей?
Андрей Михайлович воспринял, в свой черед, этот молчаливый, одними глазами, вопрос и, не меняя благодушного выражения, ни одной черточкой не дрогнув, сумел непонятно как и вопрос понять, и так же молча Сушенцову ответить: разумеется, страсти нам сейчас ни к чему.
— А разве медицинский работник не такой же человек, как все? — не унималась Антонина Николаевна, подстегнутая словами Сушенцова и задетая тем, что все остальные, кроме нее, теперь отмалчивались. — Мы из другого, что ли, теста?!
— Ну, зачем так?.. — примирительно сказал Иван Фомич. — Это повинность такая наша... того... больных, значит, лечить...
— Что значит — «повинность»? — вскинулась на него Антонина Николаевна, в обиде позабыв о субординации. — Чем это я провинилась, что я врач? Ин-те-рес-но!..
— А это... не надо было тогда идти... — Иван Фомич покраснел и умолк.
— Что «не надо было»? — наступала на него Антонина Николаевна.
— А врачом, извините. Если... того... если непонятно.
— Как?! Как вы можете, Иван Фомич?! Как можно?! — со слезами в голосе обратилась уже ко всем Антонина Николаевна.
— Вы не так поняли, — стараясь успокоить ее, вмешался Каретников. — «Повинность» — не значит «виновный». Она — от слова «обязанность», «долг». Только и всего... Вы ведь именно это хотели сказать?
Иван Фомич лишь растерянно пожал плечами. Наверно, он и это тоже имел в виду, но он и о другом собирался: что вот у нас в клинике стали все чаще занимать койки... Нет, они тоже больные, ничего не скажешь, но когда без всякой очереди, лишь потому, что один то может, другой это... Хотя, конечно, для кафедры многое нужно: линолеум, к примеру, или рабочую силу, или инструменты заказать на заводе, и тот же санузел отремонтировать... Ведь тоже получается, что как бы взятка какая-то? Пусть и не для себя лично, но все равно... Или как?
Он чувствовал, что ему не смелости не хватает, а слов. Если бы жив был Александр Иванович, он... Ну, он!.. Тут уж никому не позавидовали бы. Он и слова бы нашел, и это... орал бы на них на всех, об стол кулаком бы стукнул... Но кто же так может? Ему одному они все разрешали...
Иван Фомич встал со своего места подле Каретникова.
— Разрешите, Андрей Михайлович? Я еще и... того... несколько о другом хотел...
— Ну конечно, конечно! — с облегчением кивнул Каретников, надеясь, что хоть с Антониной Николаевной как будто уладилось и его заместитель обратится теперь к чему-нибудь достаточно отвлеченному, чтобы никого из присутствующих больше не задевать.
— Как же так получается, товарищи? — сказал Иван Фомич. — Нам же всем стыдно должно быть...
Искоса взглянув на него, Каретников внутренне поморщился, но перебивать не стал: неловко было, раз сам же только что дал ему слово.
— Должно быть стыдно, — повторил Иван Фомич, — а мы? Не стыдимся, а еще, наоборот, возмущаемся! И чем?! Что врачу не следует уподобляться... того... Как же так оно получилось, уважаемые коллеги?!
— Я не понимаю! — оскорбилась Антонина Николаевна. — За что нас стыдить? Выходит, только врач и должен! Почему-то только он один всем и должен!
— Вообще надо опровержение! — воскликнула старшая медсестра Рита, женщина тучная и решительная.
— Какое опровержение? — не понял Каретников.
— Ну как же! По поводу этих статей в газетах, — объяснили ему.
Андрей Михайлович опешил. Только этого ему и не хватало: вместо осуждения, вместо некоторой даже самокритики — вся кафедра опровержение напишет!..
— Правильно! — поддержали старшую медсестру
