Том поднялся, прошел в спальню и возвратился оттуда с пачкой бумаг, выглядевших так, будто они были вырваны из журнала.
— Послушай вот это. Довольно давно Лорен Эйзели написал это в „Бесконечном путешествии". Мне никогда не приходилось встречать, чтобы подобная мысль была выражена лучше. „Если на этой планете и существует чудо, то оно заключено в воде… Может быть, один раз в жизни нам удается вырваться из границ плоти. Один раз в жизни, если повезет, можно так слиться с солнечным светом, воздухом и бегущей водой, что бесконечные тысячелетия, которые знакомы горам и пустыням, незаметно промелькнут за один день. Ум погружается в самое свое начало среди старых речных корней, неясных струек и движений, которые пробуждают к жизни даже неодушевленные предметы. Как будто человек однажды неожиданно вступил в зачарованный волшебный круг, а когда вышел из него, понял, что целое столетие пролетело в одну ночь. И он никак не может разгадать этот секрет, но я уверен, ответ на загадку скрыт в обыкновенной воде. Эта материя проникает повсюду — она притрагивается к прошлому и готовит будущее, она движется под обоими полюсами и рассеяна в воздушных высотах. Она может принять такую изящную и совершенную форму в снежинке и безжалостными волнами моря может ободрать некогда живых до голых, сверкающих костей". Том поднял голову и взглянул на меня.
— Я понимаю, — сказала я просто. Я действительно понимала.
— Во всяком случае, я отправлюсь вверх по ручью и займусь оленихой. Если смогу, рано утром в субботу. И совершу очистительный ритуал. Я думаю… я думаю, настало время и тебе пойти вместе со мной. Это будет чистая, быстрая и милосердная смерть. И необходимая. У тебя не возникнет никаких противоречивых чувств. Это хороший способ, чтобы начать объяснять тебе сущность акта убиения животных. И я бы хотел, чтобы ты увидела очищающий ритуал.
Я колебалась секунду, но затем произнесла:
— Я ничего не потеряю, если сделаю это. Все и так уже думают, что я совершаю тайные ритуалы. Но, Том, Хил не трогай.
— Нет, только ты.
— А ты считаешь, что я смогла бы участвовать в ритуале? — внезапно для самой себя спросила я.
— А ты веришь в это, Диана? — Том был серьезен.
— Это скорее вопрос о желании веры. Я все еще пытаюсь понять, что дает тебе твоя вера, что ты чувствуешь. Но кажется, я не могу следовать за тобой. Я думала, может быть, если я буду участвовать в одном из ритуалов, я приближусь к пониманию и вере.
— Может быть, может быть… По сути дело заключается в том, что я хочу чувствовать то, что чувствует животное. Все, абсолютно все. И все знать. Страх преследования, натруженное сердце, удар стрелы, конвульсию, дыхание смерти, которое становится исходом жизни…
— Но для того, чтобы в самом деле почувствовать все это, ты должен умереть от раны, нанесенной стрелой, — возразила я. — И тогда какую пользу принесет тебе знание?
— Это не столько само знание, сколько момент познания, расщепленная секунда, краткое мгновение, смертельное „сейчас".
— Я не понимаю, — проговорила я, оставаясь в знакомом одиночестве. — Я отстала от тебя. Ты слишком углубляешься… Я не могу быть с тобой, даже если думаю, что потеряю тебя. Это слишком тяжело. А что, если желание чувствовать все непосредственно приведет тебя самого к смерти? Я не могу допустить, чтобы Хилари потеряла тебя.
— Это не так, — нежно сказал Том, прикасаясь пальцами к моему лицу. — Я говорю о жизни, а не о смерти. О наивысшем жизненном переживании. Не знаю, смогу ли объяснить тебе это. Я должен показать. Поэтому и хочу, чтобы ты пошла со мной. Время наступило. Я думаю, ты готова увидеть и понять.
— Хорошо. Но я не буду стрелять. Ни из лука, ни из винтовки.
— Пусть так. Это всегда остается твоим и только твоим выбором.
В течение двух следующих дней я частично сожалела, что согласилась пойти с Томом. Во время сражения со старой копировальной машиной в нашем офисе или перед прилавком с йогуртом в супермаркете я вдруг начинала размышлять о том деле, в котором согласилась участвовать, и меня охватывало чувство абсурдности, предельной странности и возмутительности происходящего. Но подо всеми этими эмоциями скрывалось сильнейшее любопытство: как мы будем выслеживать зверя и проводить очистительный ритуал. Я погрузилась в дикую природу и леса намного глубже, чем предполагала.
В субботу я приехала на Козий ручей еще до восхода солнца, дрожа от холода в весенней темноте. Однако под прохладой рассвета таилась пышная нежность, она обещала, что наступит ласковый и нежный, как шелк на обнаженной коже, день.
Том ожидал меня перед входной дверью. Я открыла рот, чтобы поздороваться с ним, но он покачал головой:
— До акта убиения и очищения важно быть спокойным, углубиться в себя, остаться наедине с животным. Это нелегко, но это придет. Только надо двигаться спокойно и медленно и повторять то, что делаю я.
— Хорошо, — прошептала я. Меня охватило чувство странности всего происходящего.
Том снял с себя старый полинявший фланелевый халат и повесил его на один из деревянных крючков, прибитых на стене спальни. Он двигался размеренно и так тихо, что я не слышала его шагов. Он подошел ко мне и медленно снял с меня спортивный костюм и белье.
Пока Том делал это, он не отводил взгляда от моих глаз. Его зрачки стали темными и огромными, но сам Том был где-то далеко. Я решила, что мы займемся любовью, но мой друг вывел меня на один из помостов над ручьем, где испускала пар горячая ванна.
— Мы всегда омываем тело перед актом убиения, — произнес он мягким голосом, словно произносил заклинание. — Это вода из ручья, она была благословлена дубом и сосной. Скретч пришел и сделал это вчера вечером. Когда мы отправляемся на священную смерть и очищение, мы идем такими чистыми, какими нас может сделать вода.
Том помог мне войти в ванну; в холоде утра вода показалась чудесной, горячей до головокружения, шелковистой, приемлющей, как чрево женщины. Я стояла спокойно, зажмурив глаза. Том взял губку и медленно омыл меня от волос до кончиков пальцев, тихо напевая одно из нежных атональных песнопений, которое я слышала раньше от него, Мартина, Риза и Скретча. Я не могла уследить за словами, мне было все равно, о чем говорится в песне. Вода и мелодия смыли странность этого утра. Вода пахла свежей сосной, я видела, что на ее поверхности плавали листья дуба и хвоя.
Все еще безмолвные, мы вышли из ванны, Том вытер меня большим белым махровым полотенцем. Оно казалось совершенно новым. Затем Том привел меня в спальню, где наши камуфляжные костюмы были разложены на огромной, неясно вырисовывающейся, нелепой кровати с балдахином. Костюмы оказались сморщенными, словно их выстирали и высушили на солнце. Когда я облачилась в свою одежду, я смогла услышать запах застрявшего в ней солнечного света и остатки апрельского ветра, на которых она сохла.
