— Да. — Я скорее почувствовала, нежели увидела, что мой спутник улыбается. — Я посчитал, что если не могу взять тебя законным путем, то по крайней мере смогу сделать это священным способом. В первый раз это должно было произойти именно здесь, Диана.
— Мне кажется, так оно и случилось, — ответила я. — Хорошо, что я поехала с тобой в ту ночь. Иначе мы бы до сих пор обнимались по углам.
— И мы вновь займемся любовью здесь после охоты, — объявил Том. — Мы не можем сделать это до акта убиения. Но после мы устроим празднество под дубом, точно на том же месте, где произошло наше соединение в первый раз. Да и время удачное. Скоро май. Помнишь старую песенку: „Эй, май, приди скорей, секс на свежем воздухе слаще и милей".
— Жду не дождусь этого, — ехидно заметила я, однако внутренний жар и знакомая слабость в коленях подсказывали мне, что это на самом деле так. Я подумала, придет ли такое время, когда мысль о сексе с Томом Дэбни не будет сотрясать меня, подобно землетрясению. И не могла представить себе подобного.
Мы миновали Королевский дуб, и, пройдя еще около пяти минут, Том резко замер впереди меня. Он остановился так внезапно, что одна нога осталась в воздухе посреди шага. Я также застыла на месте, дрожа от усилия не двигаться. Я ничего не слышала и не видела, но понимала, что олени близко и что Том знает, где именно они находятся.
Медленным движением Том вытянул стрелу из колчана и вложил ее в лук. Таким же плавным движением он пригнулся к земле, оттянул тетиву далеко назад, так, что его тонкие пальцы оказались рядом с глазами, и удерживал лук в таком положении, как мне казалось, в течение трепещущей бесконечности, тысячелетия задержанного дыхания. Тетива не дрожала. Я ничего не видела и не слышала.
И лишь когда Том начал бормотать заклинания, я увидела их: беззвучный ряд из пяти оленей, возникший, казалось, из зелени и наземного тумана; они двигались мимо нас по другому берегу ручья. Последняя, небольшая серо-коричневая самка, шла медленно и неровно, ее голова была опущена, белый хвостик повис. Мне она не казалась больной, но она двигалась не так, как другие, а между оленихой и остальными животными сохранялась дистанция, будто какое-то болезненное отличие в ней вынуждало оленей удерживать ее в отдалении. Я знала, что именно это животное собирался подстрелить Том, и закрыла глаза. Я услышала звон тетивы, негромкий, упругий хлопок, шуршание листьев в течение какого-то времени, а затем я услышала звуки падения животного на покрытую папоротниками землю и панического бегства через подлесок остальных оленей.
Больше не раздалось ни звука. Я открыла глаза. Том бесшумно перешел ручей, поднялся на берег к тому месту, где спиной к нам лежала олениха. Я смотрела, как он остановился и стоял над трупом, наклонив набок голову, будто не понимая чего-то. Он стоял неподвижно, а я, ощущая огромное любопытство, пересекла ручей и подошла к охотнику.
Том вновь насторожил голову, словно прислушиваясь к чему-то, а затем принюхался, будто изучал ветер. Потом он встал на колени и повернул небольшую самку на спину, так, чтобы мы могли видеть ее шею и живот. Я не видела стрелы, поразившей животное. Глаза оленихи были спокойны, открыты, все еще влажны, но уже подернулись дымкой смерти, язык пока не вывалился изо рта. Но я не задержала взгляд на морде самки, а скользнула глазами вниз, на живот, и тут же задохнулась от потрясения и ужаса, прикрыла рот рукой и резко отвернулась, чувствуя, как последний обед кислым столбиком поднимается из желудка. Бесконечно долгую, звенящую секунду я стояла в отдалении, пытаясь сдержать рвоту. Вдруг я услышала долгий, тихий вздох Тома, длившийся, казалось, бесконечно.
Серебряно-белое брюхо животного было безобразно изуродовано, испещрено и перетянуто огромными разбухшими опухолями и почерневшими открытыми язвами. Оно было раздуто так, будто самка ждала олененка, но подобный живот не мог принести ничего, кроме смерти. Поверхность его была такой же неровной, как покрытая кратерами Луна, а в одном месте плоть настолько истончилась, что виднелся лоснящийся виток бело-голубой кишки. Мухи ползали по коже и гудели над трупом. Никогда раньше я не видела ничего столь же ужасного, это было абсолютно противоестественно. Мы с Томом понимали это каким-то внутренним чутьем. Подобной болезни в природе не существовало.
У меня за спиной Том издал звук, заморозивший кровь в моих венах. Я почувствовала покалывание волос на шее и предплечьях и подумала, что все-таки правду говорят, что волосы становятся дыбом от страха и ужаса. Это был длительный, не выразимый словами вой горя и ярости. Он был ужасающим, примитивным, невыносимым, он поднимался, как резкий звук волынки и завывал в лесах, подобно визгу громадной кошки, он звенел, ударяясь в бледный купол небес. Подобный вой мог вырваться из горла человека, не ведающего слов, не умеющего говорить. Человек, который мог издавать такие звуки, был способен совершить что угодно: размолоть кости, рвать и пожирать живую плоть, разрушить мир из-за своей ярости и горя. Я перебралась обратно через ручей, прислонилась к стволу дерева, почти шипя от страха, и только спустя некоторое время поняла, где оказалась.
Том опустил голову и стоял посреди звенящего эха собственного голоса, закрыв глаза, сжав кулаки и опустив руки. Затем он нагнулся, взял олениху за задние ноги и потащил ее прочь от берега ручья обратно в подлесок. Когда он двинулся с места, я увидела на его лице сверкающие следы слез. Страх отпустил меня, я встала и направилась за Томом.
— Нет, — бросил он, не оборачиваясь. — Оставайся на месте. Я сам должен сделать это. Жди меня.
Это был странный, ужасный голос.
Я села в ожидании на залитой солнцем полянке.
Тому потребовалось очень много времени, чтобы сделать с оленем все, что следовало. Мне он так никогда и не рассказал, что произошло там, в подлеске. Думаю, он снял с оленихи шкуру и разделал труп. По крайней мере, так он поступал с другими животными, которых подстреливал. Думаю, он похоронил труп в глубине болот. Том не сделал того, что делал с другой добычей, — не вынес ее из лесов.
Когда солнце поднялось выше и я уже чувствовала его на волосах, я услышала, как охотник в определенном ритме, будто танцуя, двигается по подлеску. Я подумала, что, возможно, так оно и есть. Том что-то пел речитативом, будто на одной ноте бормотал тоскливую песню, погребальную песнь древней скорби. Я плохо представляла себе, сколько времени прошло, но понимала, что уже почти полдень. Перебираясь через ручей, Том нагнулся и вымыл руки и лицо. Он был более спокоен, чем утром, но оставался угрюмым и молчаливым.
