что она сопровождает в поездке какого-нибудь богатого западного туриста. Но когда официантка принесла пиво, он увидел и внутренне содрогнулся от увиденного: женщина взяла в свою немолодую руку бокал и поднесла его к подбородку мужчины, а тот по-детски послушно вытянул губы и стал пить… Было ясно, что руки этого человека — хорошо сделанные, но бездействующие протезы.
Женщина и супом кормила мужчину с ложки, и сосиски подавала потом кусочками с вилки, расторопно успевая и сама что-то бросать себе в рот со своей тарелки. У нее все было отработано и получалось безошибочно — что себе, что мужу, а была она, конечно, женой его. Только жена могла так вот…
Тихомолов всегда испытывал неловкость перед инвалидами. Когда видел однорукого, чувствовал стеснение в руках своих, а встречаясь с безногим, нередко и сам начинал непроизвольно прихрамывать на свою раненую ногу, раненную, правда, не тяжело. Ему казалось, что инвалид, глядя на него, здорового, всегда должен испытывать зависть или обиду.
Об этом же подумал он и теперь, глядя на безрукого немца. По годам тот вроде бы не мог быть солдатом минувшей войны, разве что успел попасть в отряд «Гитлерюгенда» и разок стрельнул фаустпатроном по советскому танку. Впрочем, о «Гитлерюгенде» и о том, что по соседству сидел за столиком бывший враг, Тихомолов начал рассуждать позже, а вначале была привычная неловкость, родившаяся на родной земле, при встречах со своими родными инвалидами…
— Вы хотите поговорить с этим человеком? — спросила все понимающая Майя.
— Не знаю, — проговорил Тихомолов. Но, видимо, в его тоне послышался все же интерес, потому что Майя тотчас встала и подошла к соседнему столику, заговорила.
Безрукий посмотрел на Тихомолова и произнес первые слова:
— Их вайс нихт…
Он тоже не знал, нужно ли им разговаривать.
И тогда Тихомолов сам подошел к нему, представился.
Инвалид кивком показал ему и Майе на свободные стулья и попросил официантку принести всем пива. Перед новыми застольщиками и здесь легли круглые картонки с гербом и названием города, оттиснутым четкими готическими буквами. Жена инвалида по его кивку на карман пиджака достала оттуда сигареты, предложила Тихомолову и Майе (они оба не курили) и дала закурить мужу.
Немец ждал вопросов.
Тихомолов стеснялся теперь не своих рук, как при первом взгляде на инвалида, а своей навязчивости. В самом деле, ну что ему нужно от этого несчастного?
— Это война? — единственно, о чем решился спросить он.
— Да, — ответил немец. — Апрель сорок пятого года.
Значит, действительно фаустник из «Гитлерюгенда».
— Ранен в бою против русских танков, — продолжал немец, не собираясь ничего скрывать. — Первую помощь оказали на советском медпункте… Вероятно, я должен был тогда погибнуть, но вот спасли, дали возможность понять и узнать, что есть на земле хорошие люди.
Здесь он посмотрел на свою жену.
— У вас есть дети? — простодушно спросила Майя.
— Двое сыновей, — отвечала охотно жена инвалида.
— У меня тоже двое, — сказал, не дожидаясь перевода, Тихомолов.
— Вы довольны своими сыновьями? — спросил немец.
— В общем-то — да, — ответил Тихомолов.
— Главное — наши сыновья уже никогда не будут воевать друг против друга.
Тихомолов покивал головой. Да, такой итог многое значит…
Дальше у Тихомолова был Веймар, или Ваймар, как звучит по-немецки, — город с добрым старинным лицом, с ухоженными чистыми площадями (каждая как приемная зала), с холлами-двориками, где есть и цветы и деревья, с коридорами-улочками. Здесь сохранился не только облик, но и дух старины, дух Гёте и Шиллера; на одной из площадей они стояли рядом, как при жизни и как живые. Здесь ощущаешь и звучание классической старины — Бах, Лист. Они тоже творили здесь, слушая Ваймар. В этом уютном городском «интерьере», по-видимому, удобно жилось и хорошо работалось старым мастерам. «Звуки отмирают, но гармония остается…» — говорил Гёте об архитектуре, называя ее умолкшей мелодией. А гармония рождает новую гармонию, отметая хаос и диссонансы.
Как и положено на новом месте, ночью Тихомолов не мог долго уснуть, хотя и устал за день, и понимал, что надо как следует отдохнуть для завтрашних поездок и походов. Совсем уже в глухую ночную пору он услышал четкие приближающиеся шаги одинокого прохожего и отчего-то насторожился. Каблуки постукивали по гулкому камню площади старчески неторопливо, чуть подшаркивая, и тянулось это в сознании Тихомолова так долго, что он даже встал с постели и подошел к окну. Со стороны известного веймарского театра прямо на Тихомолова шел старик в старомодной какой-то шляпе и просторном плаще типа накидки. Он казался сошедшим со сцены персонажем из старинной пьесы… Кажется, он увидел стоящего в окне человека и то ли приподнял, то ли придержал от ветра свою устаревшую шляпу. Высокий крепкий старик… Неужели?
Очень недолго этот прохожий побыл Иоганном Вольфгангом Гёте, но Тихомолов был благодарен ему за встречу, и, пока не заснул, думал о том, как хорошо бы поселиться в таком городке на полгодика, поскучать, нагулять хорошую жажду к работе и потом уже всласть, в полном отрешенном одиночестве, ни с кем не общаясь, по-ра-бо-тать. Над какой-то еще не задуманной даже, еще и не мелькавшей в сознании книгой. Может, она стала бы итоговой — не в смысле литературных итогов, они достаточно скромны, а в смысле итогов жизни, осознания прожитого…
Правда, для такой книги потребовался бы уже не Веймар, а какой-нибудь среднерусский городок с его русским бытом и частицей русской истории. А может, и сама Москва с ее нынешним несмолкающим гулом и суетой миллионов людей — собственных жителей и приезжих, а также и проезжих.
Вернемся — разберемся…
Еще были у Тихомолова Дрезден и Саксонская Швейцария, Потсдам и Цецилиенгоф. Немецкие друзья хорошо продумали для него, нетребовательного, программу визита. В Потсдаме он полюбовался оригинальным зданием с башенкой и глобусом наверху. Испытал здесь мальчишеское желание подойти к зданию поближе, чтобы постоять именно в центре Европы, обозначенном этим зданием. Подошел, постоял. Подумал, что неплохо было бы когда-то собраться здесь влиятельным представителям всех европейских государств, оглядеть из центра все окрестности и дальние окраины, подивиться всему, что дано здесь природой и создано многими поколениями людей, и принести от имени всех народов клятву мира и добрососедства. И чтобы никто ни сегодня, ни
