высоте десять тысяч метров, расстояние — тысяча шестьсот двадцать километров, будем в полете два часа… Спасибо за внимание.
То же самое повторяется на немецком языке, и гомон в самолете затихает: люди обожают всяческую информацию. Разговор возобновляется после этого уже в несколько иной тональности, без возбужденных ноток. Надо успокаиваться. Главные волнения, собственно, позади, начинается просто дорога, не долгая и не тряская, — приятная. Самолет вырывается из сумрака пасмурного осеннего московского утра в солнечное заоблачье, от яркого света иллюминаторов все внутри салона выглядит цветистее, веселее, может быть — праздничнее… Тихомолов отстегнул привязной ремень, немного отклонил спинку сиденья, расслабился.
«А доволен ли ты собой, старина?» — вдруг услышал как бы к себе обращенный вопрос.
Мысленно отмахнулся от него. Сейчас надо настраиваться на другое. Надо начинать наблюдать и накапливать впечатления, ради которых пустился в путь. А то, что осталось на письменном столе, никуда не денется, к этому можно будет вернуться потом.
Отмахнулся, но не вдруг. Старик на смертном одре лежал, устремив глаза в потолок, и думал. Вместе с ним думал и Тихомолов. И мысли его тоже были осенними, они колыхались в воздушном пространстве между Москвой и Берлином, подобно падающим в безветрии листьям.
У осеннего времени жизни — свои символы…
Берлин встретил московский самолет дождливой погодой, а в аэропорту Шенефельд значилось, как и при отлете из Шереметьева, восемь утра. В восемь вылетели — в восемь прилетели. Похоже, что начинала действовать желанная «машина времени», в которую мы не верим, но без которой и дня не живем. Не было никаких двух часов полета, а был всего лишь один какой-то миг, достаточный для того, чтобы аэропорт Шереметьево сменился на аэропорт Шенефельд. Время, проведенное в полете, как бы не шло в зачет жизни.
Но дальше оно потянулось медленно. После довольно беглой проверки документов (этим занималась, сидя в своей стеклянной будочке, совершенно очаровательная девушка в сине-голубой форме) Тихомолов вступил в другое государство, осознал это… и почувствовал себя потерявшимся мальчиком. Его должны были встретить и отвезти в Союз писателей ГДР, но пока что никто не проявлял к нему интереса. Условным паролем был журнал, в котором Тихомолов проработал много лет (в нем печатались изредка и немецкие авторы), но никто не обращал внимания на то, как приезжий демонстрировал зачем-то обложку журнала. Он становился подозрительной личностью даже для самого себя — ни дать ни взять резидент, прибывший в незнакомую страну на условную явку и не встретивший связника…
Он выбрал местечко в стороне от людского потока и присматривался к людям. Тут слышалась и русская речь — это встречали и приветствовали деловые немцы деловых русских. Встречали и уводили к стоявшим у вокзала машинам. Тихомолов завидовал тем русским — у них, в сущности, заканчивались теперь все заботы, дальше их будут опекать, о них будут заботиться пунктуальные хозяева.
«Сидел бы я сейчас за своим столом…» — тоскливо подумал он и почти искренне пожалел, что двинулся в эту поездку. Но в тот же момент услышал не очень уверенное:
— Товарищ Тихомолов?
К нему подходила женщина средних лет, а в его глазах — просто молодая. Кажется, она и раньше проходила поблизости от него, но почему-то не обратила внимания на журнал-пароль.
Она представилась как переводчица. Затем они вместе посмеялись над агентурным приемом, о котором переводчице никто ничего не сказал.
Ее звали Майей Гамбург, а была она в недавнем прошлом москвичкой. «Берлинская москвичка или московская берлинка — как хотите».
В машине она рассказала: в тридцатые годы ее отец вынужден был эмигрировать от фашистов в Москву. Там женился. И так они благополучно жили до самой войны, пережили войну, а после нее старого Гамбурга потянуло все же на родину — он уехал в Берлин. Через сколько-то лет вслед за ним уехала и дочь Майя. В Москве же осталась старенькая ее мама. «Стережет квартиру», — с улыбкой заметила Майя. Но из дальнейшего выяснилось, что веселого тут было мало. Дело в том, что у матери еще с тридцатых годов остался своеобразный синдром неуверенности или даже страха. «Бог знает что там в Европе может еще случиться, — рассуждала она, — а тут, в Москве, понадежнее». Она перенесла инсульт, несколько суток пролежав в своей пустой просторной квартире без сознания и очнувшись только тогда, когда увидела в своем окне пожарного… Сейчас она гостит у Майи, но чуть ли не каждый день собирается домой, в Москву. Там и радио по-другому говорит, и от американских завтрашних ракет подальше. Даже здешние лекарства кажутся ей неподходящими, она скучает, например, по нашему валидолу…
Тихомолов потянулся было к записной книжке, для этой поездки приготовленной, но постеснялся записывать услышанное от переводчицы в ее присутствии. Будет еще вечер в гостинице. А пока он подумал: «Вот тебе целый роман — история этой семьи. Роман тревожный, современный. Садись и пиши».
Жаль только, что и многого «своего» ему уже не успеть написать.
Они приехали в советском «Москвиче» на Фридрихштрассе, в Союз писателей ГДР, кратко называвшийся так — «Шрифтштеллервербанд». Здесь за Тихомоловым начали ухаживать две предупредительные дамы — фрау Баумгартен и фрау Даннеман. Предложили коньяк. Спросили, что он хочет увидеть и услышать в Германской Демократической Республике, поскольку заранее разработанной программы визита у них не имелось. Он назвал прежде всего Гроссдорф.
— Ну, это всего один или два дня, — проговорила фрау Баумгартен (а может, фрау Даннеман — он еще не научился различать их).
— Потом еще Берлин и Трептов-парк, — вспомнил Тихомолов.
— Это еще два дня, может быть.
— Остальное — на ваше усмотрение.
Несмотря на раннее утро, он выпил рюмку коньяка. Ему предложили не наливая вторую, а когда он отказался, бутылку спокойно унесли в шкафчик. По законам русского гостеприимства это выглядело не совсем ловко, но Тихомолову даже понравилось. И бережливо, и здорово. Нечего распивать с утра коньяки!
Появилась третья женщина и принесла горячий дымящийся кофе.
— Вы не хотели бы Ваймар? — спрашивала между тем одна из фрау. — Это Гёте, Шиллер…
— Лист, — поспешил добавить Тихомолов, дабы его не посчитала невеждой. — Это было бы очень хорошо!
— Есть еще у нас и такой уголок — Саксонская Швейцария.
— Вы очень добры ко мне.
— Мы всегда рады гостям из Советского Союза и
