пуговиц. Все остальное вернулось обратно в чемодан.
Перед тем как закрыть его, Горынин встал и сказал жене:
— Посмотри, как мало надо для быта военному человеку.
— Ты уже не военный, и нам теперь много чего потребуется, — отвечала на это Ксения Владимировна.
— Вообще-то я еще не снят с военного учета, — продолжал Горынин, не то возражая, не то размышляя. — Могут еще и тревогу сыграть. А можно и не дожить до того. Генералы уже умирают, на очереди — полковники.
— Не дури, не дури, Горыныч, — остановила и даже немного отчитала его Ксения Владимировна. — Ты еще молодой, по нынешней градации, мужчина, и тебе стыдно начинать похоронные речи.
— Да я это не к тому, чтобы прямо сегодня, — усмехнулся он.
Дальше они заговорили опять о переезде.
Но Ксения Владимировна еще не раз вспомнит потом именно этот разговор, вспомнит и подумает: уж не предчувствовал ли Андрей Всеволодович уже тогда Ее приближение, как бывало это с людьми на фронте?
Горынин не прожил на новой квартире и трех полных лет.
Умер тихо и неожиданно, ни на что не успев (или не захотев) пожаловаться. Просто не проснулся утром на работу.
На его новой прикроватной тумбочке остался голубенький томик Есенина, раскрытый на стихотворении «Синий май. Заревая теплынь».
19
Четвертое письмо Ксении Владимировны к самой себе
…Но почему, почему? Почему так рано и непонятно? Почему как раз в то время, когда у нас все наладилось, устроилось, устоялось? Многие годы мы только того и ждали, чтобы вот так обосноваться под своей крышей, своей семьей, столько всего вытерпели ради этого, и вот, когда могли бы наконец пожить и порадоваться, — он ушел. Все одной мне оставил, не подумав о том, что без него я не умею радоваться. В первые дни после его смерти я только одного хотела — поскорее за ним! Поскорее, пока он еще не очень далеко удалился. Пока он мог бы услышать свою Ксенью, оглянуться и подождать…
Однажды он привиделся мне прямо как наяву и я ему сказала: «К тебе хочу, Горыныч!» Он покачал головой и ответил: «Тебя ждут в больнице страдающие люди. Тебе надо жить». — «А тебе не надо было?» — спросила я. Он не ответил. «Почему ты так рано ушел?» — опять спросила я. И опять он ничего не сказал.
Он мог и не знать этого. А вот мне, врачу, полагалось бы знать.
Мне полагалось бы заметить, как в нем накапливалась, нарастала усталость. В последнее время он часто приходил расстроенный из-за этих вечных неполадок на стройке и еще извинялся передо мной: «Ты не обижайся, Ксенья, но мне хочется полежать немного». Боюсь, что и ложился-то он не всякий раз, когда ему хотелось, — не привык он нежить себя. Чаще все-таки привык отказывать себе. Все мы, люди военного поколения, что-то недополучили от жизни, а он, пожалуй, больше других. Потому что он совсем не умел просить, добывать, бороться за свои удобства. Скажут — ехать, он и поехал, скажут — служить в Забайкалье, он и служит там… Я могу погордиться, что всюду была ему верной подругой, нигде и никогда не предала его, но вот всегда ли была терпеливой и чуткой? Не заметила же ее приближения, не стала на пути самой подлой и страшной своей соперницы…
На похороны пришло много строителей, пришли ветераны инженерных войск Ленфронта, которые, оказывается, помнили моего Горыныча, была и молодежь. Я как-то сразу узнала «его прорабшу»; ее молодые, «с веснушками» глаза были серьезны и печальны. Я вдруг услышала, как она шепчет своему соседу: «Какие люди уходят! Какие люди!» — и тут уж я, как ни крепилась, не выдержала, заплакала.
Я заплакала от какого-то смешанного чувства — и от горя, и от жалости, и от гордости даже, оттого, что молодые тоже понимают, с каким поколением начинают прощаться. Я знаю, что Горынин, как и многие из нас, воевавших, не был каким-то особенным, выдающимся героем, но он делал на войне в общем-то то же самое, что и прославленные знаменитейшие герои-понтонеры. Он не был и выдающимся строителем, но отдавал все свои силы и способности этому делу, очень необходимому всем людям. И если я могу теперь хоть чему-нибудь порадоваться, так это его домам, которые он успел построить. Выйду на улицу, посмотрю на них — и вспомню его. Я испытываю к ним самое родственное чувство, и они кажутся мне самыми лучшими в нашем квартале. Во всяком случае, я уверена, что они построены честно. Ему это дорого стоило, но он не уступал… Иногда мне хочется остановить кого-то из жильцов или подойти к детям, что бегают во дворе, и рассказать им о Горынине. Но я, конечно, сдерживаюсь. Я ведь теперь тоже Горынина, и, думаю, не только по фамилии. Я столько прожила с ним, что многое от него перешло и ко мне… Я, правда, не могу теперь часто повторять его любимое — «Все будет хорошо», но в общем-то все именно так и должно быть, если мы не забудем, ради чего воевали, жили, страдали и работали все наши предшественники…
МОНОЛОГ В ЦЕНТРЕ ЕВРОПЫ
«…И оглядел человек всю свою прожитую жизнь, всю свою пройденную дорогу, и увидел позади нескончаемый труд с небольшими перерывами на отдых, а также всплески различных надежд, которые то сбывались, то забывались. Как далекое эхо, отозвалась в душе давно отзвучавшая юность, совпавшая по времени о войной и Победой, тихо и сладко напомнили о себе радости молодой любви, еще раз печально попрощалась с человеком любовь несбывшаяся, потом замелькали какие-то нудные хлопоты о жилье, мебели, вещах, — и все это тоже, как ни суди, было необходимо. Увидел он далее, поразмыслив, что все у него теперь есть — и дом, и достойная биография, и собственное уважение к своему прошлому, да и за детей своих ему пока что не стыдно: все они устроены, приучены к работе, живут уже своей собственной жизнью, продолжая его жизнь.
