золотые медалисты, оставались под сенью Академии и дальше, уже в статусе пенсионеров, и со временем получали возможность стажировки за казённый (или “спонсорский”) счёт в Италии – как это было заведено ещё со времен императрицы Елизаветы.
Осенью 1818 года, когда в Италию едет Батюшков, в большое творческое путешествие отправляются очередная группа академических пенсионеров. Едут: пейзажист Сильвестр Щедрин, исторический живописец Василий Сазонов, Михаил Крылов и Самуил Гальберг (скульпторы) – и архитектор Василий Глинка. Эти и другие художники, живущий в Риме Орест Кипренский и престарелый пейзажист Фёдор Матвеев – образуют нечто вроде русской колонии в Италии. Многие из них знакомы Батюшкову, например Михаил Крылов, выполнивший надгробие на могиле Михаила Муравьёва – или тот же Кипренский, с которым Батюшков часто встречался в салоне Оленина. Одного поколения с Батюшковым, эти люди составят круг его общения за границей, а с Щедриным Константин Николаевич сойдётся в Неаполе и вообще близко.
По письмам Щедрина и Гальберга мы можем реконструировать не только путешествие русских художников в Италию, но и повседневную их жизнь в городе, частью которой какое-то время будет и Батюшков, особенно в Риме. Но, как и в Одессе, перед нами снова лишь “етюд”, набросок. Понадобится ещё пятнадцать-двадцать лет, чтобы появился Гоголь, звучно воспевший труды русских художников под золотым небом Италии.
Батюшков только прокладывает путь к этому будущему.
Щедрин и компания отправятся в Италию морем из Кронштадта до Щецина – дорога займёт чуть больше недели – далее Берлин, Дрезден, Вена. Маршрут выстроен с целью осмотра музейных собраний Европы. О том, что именно даёт художнику знакомство с шедеврами, скажет Гальберг. “При виде творений гениев, – делится он с Олениным, – рождается смелость, которая в одно мгновение заменяет несколько лет опытности”[62].
Смелость!
Замечательно, признаемся, сказано.
По дороге из Дрездена в Прагу Гальберг опишет крепость Зонненштайн. Сильно пострадавший от французов, ныне, сообщает Гальберг, замок “посвящён общественному призрению”. А Батюшков, которому через шесть лет предстоит лечение в Зонненштайне, едет в Италию по суше.
Его провожают в Царском Селе – Жуковский, юный Пушкин, Гнедич, барон Шиллинг – первый, напомним, издатель “Опасного соседа”. Конечно, Тургенев. Конечно, Муравьёва с сыном Никитой и племянницей, красавицей Екатериной. “Горевали, пили, смеялись, спорили, горячились, готовы были плакать и опять пили”, – рассказывает Вяземскому Александр Иванович. Пушкин сочиняет на отъезд любимого поэта экспромт (который не сохранится). Чем ближе час отъезда, тем больше застолье напоминает тризну. Знакомый каждому отъезжающему синдром: бросить всё, остаться, никуда не ехать, ведь что впереди? Пустота, неизвестность. А здесь дорогие сердцу люди. Но мечта, мечта… Наконец, около девяти вечера, наполненный до краёв шампанским и слезами, Батюшков отправляется. Четыре года! Что если кого-то из близких он видит последний раз? Что если никто из них больше не увидит самого Константина Николаевича? А ведь это так, это правда. Из Италии вернётся не Батюшков, а заболевающий, замкнутый, как будто подменённый, чужой человек.
“Через Варшаву он не поедет”, – продолжает Тургенев. “Ах, этот злодей Батюшков! – сокрушается Вяземский, – что он у меня отнял, не проехавши через Варшаву!” С высоты нашего времени можно сказать: себя отнял. Ведь и Вяземский больше не увидит прежнего “злодея” Батюшкова.
Неизвестно, почему Константин Николаевич решает не навещать, как обещал, Вяземского. Скорее всего, по соображениям дорожной карты. И правильно, между прочим, делает, поскольку в том же декабре Вяземский, которому в Варшаве и душно, и скучно, вдруг бросает семью, срывается с места и в свите Новосильцева мчится в Брест, далее Москва, Петербург… Короткий отпуск, глоток родного воздуха. Друзья. Заманчиво представить, что они случайно встретились на дорожной станции – как, например, Пушкин и ссыльный Кюхля. Но нет, невозможно. Батюшков едет через псковский Порхов, далее Лемберг (Львов), далее Вена. Он услышит только отзвук поездки Вяземского. Топот копыт, царский поезд. Император “на дороге, с малою свитою” в окрестности Тешина. Промчался, исчез в темноте. Возвращается с Ахенского конгресса. Конвенция заключена, союзные войска уходят. Французскому правительству возвращаются все военные крепости. Отныне страна свободна от опеки, и русский император с лёгким сердцем возвращается на родину. Он уверен, что войны больше не будет, “ибо державы приведены в то положение, когда мир выгоднее”. Ни Россия, ни Австрия, ни Пруссия больше не имеют взаимных притязаний. Всё заплачено, все между собой рассчитались, и “надо быть глупцом, чтобы начать войну из-за какой-нибудь деревушки”. Александр мчится через Польшу. Позади несколько дней в Штутгарте, в гостях у сестры Екатерины Павловны, бывшей тверской губернаторши, на поддержку которой Батюшков так когда-то рассчитывал – а ныне королевы княжества Вюртенберг. И не может император, в ушах которого ещё звучит её голос, представить, что через три недели этот голос останется только в памяти, ведь настоящий, живой голос сестры навсегда замолкнет. Её похоронят на вершине горы Ротенберг. Вдовец воздвигнет над могилой необъятный купол. “Над виноградными холмами плывут златые облака…” Тютчев спустя десять лет поднимется на холм и напишет эти строки. Но пока нет ни купола, ни строк. Тютчев в Москве. Вокруг Польша и глубокие осенние сумерки. В окне императорской коляски мелькает чья-то повозка. Это тащится в Италию надворный советник Батюшков, чьё назначение императором недавно подписано. У Батюшкова впереди новая жизнь, а у императора свидание с братом. Наместник Царства Польского – Константин Павлович – встретит императора в Замостье и проводит кортеж до Устилуга. А в Бресте их “подхватит” Новосильцев, чтобы проводить уже до белорусского Слонима.
С Новосильцевым-то и пускается на родину Вяземский.
А Батюшков движется прочь от границы.
Часть пути до Вены ему вообще-то хорошо знакома, по этим дорогам десять лет назад он возвращался из похода. После Белоруссии, “жилища жидов, бедности и разврата, земли печальной и негостеприимной” – снежные холмы Галиции приятно услаждают взор. Но издержки, издержки… Две коляски под ним изломаны, и только червонцы, с материнской заботой вложенные Муравьёвой, спасают Батюшкова от долговых векселей. В Мозыре, недалеко от Чернобыля, при переезде через заледенелую Припять коляска и вообще проваливается под лёд. Константин Николаевич спасается, но вещи вымокли, а чай и вовсе пропал. “Если будет оказия, то пришлите мне фунта два…” – просит он Муравьёву.
В Вене он поселяется в трактире “Белый бык” и наутро отправляется гулять. В здешней библиотеке хранится рукопись “Освобождённого Иерусалима”. Батюшков хотел бы увидеть руку любимого поэта. Но нет, в городе Рождество, и все учреждения на замке.
Граф Фёдор Гаврилович Головкин, которому Батюшков наносит визит в Вене, – живая легенда екатерининской эпохи и большой странствователь: немного царедворец, немного литератор, немного
