— Что случилось, милая? — спросил он, наклоняясь над нею и тонко улыбаясь красиво очерченными губами.
Поля мгновенно узнала его и, вспыхнув от удовольствия, отвесила низкий поклон. Он сбросил ей на руки пальто.
— Надежда Васильевна дома? Доложите… М***ский…
Неронова видела его в окно, когда подъехали его дрожки. Вера вышивала в пяльцах.
— Да никак это М***ский? Уходи, Вера!.. Спрячься сейчас! Я не хочу, чтоб он тебя видел! — испуганно крикнула Надежда Васильевна. А сама бросилась в спальню, чтоб напудриться. Лицо ее запылало.
— Что такое? — удивился Хлудов, входя за женой в спальню.
— Это М***ский приехал, мой товарищ… Пожалуйста, будь с ним любезен!
Вера подобрала работу, взяла книгу и скрылась беспрекословно.
Надежда Васильевна забыла прибавить: «Я не хочу, чтобы ты его видела!..» Скажи она так, и Вера бесстрастно покорилась бы и этому приказанию. Теперь, уступая любопытству, она глядела на актера в щелку, между дверью и портьерой, пока он целовал руки Надежды Васильевны.
Да. Она никого не видала красивее. Рост, сложение, синие глаза, высокий лоб, волнистые белокурые волосы, светские манеры, самая речь его, барственно-тягучая, с фатовскими нотками, его небрежно-насмешливое выражение — все было в нем обаятельно.
— Ах, какой прекрасный мужчина! — лепетала Аннушка, хлопоча у буфета.
— Д-да… Вот уже подлинно на погибель нашей сестре родился, — задумчиво подтвердила Пелагея.
Увидав гостя, Хлудов невольно вспомнил все, что говорила о нем жена, и не мог преодолеть своей враждебности к этому великолепному экземпляру самца-хищника. Когда Надежда Васильевна представила его: «Мой муж… Хлудов…»— глаза М***ского весело блеснули, а у Хлудова зарделось лицо. Он ни одного слова не проронил с гостем. Впрочем, его настроения никто не заметил. Надежда Васильевна с упоением слушала остроумную речь гостя и часто смеялась звонким нервным смехом. Для нее, «закисшей» в четырех стенах своего гнезда, все закулисные сплетни и интриги, все театральные события были так интересны…
— Значит, решительно отказался идти на казенную сцену?
— Нечего мне там делать… Им не таланты, а чиновники нужны… Вы же знаете мой характер? Вот вы же не пошли к ним?
— Ах, голубчик, понимаю тебя! Конечно, в провинции мы с тобою короли. Мы условия диктуем. Свобода — великое дело… А где сейчас Эвелина? С тобой?
— Нет, в Харькове осталась. Привезу ее и детей сюда на Пасху.
— Ждем, ждем… Все ложи уж давно расписаны… У меня, Николай Карлович, тут приятель есть… Умница, за границей бывал, всего навидался. Говорит, что такие артисты, как Мочалов, родятся раз в столетие, а такие, как ты, раз в пятьдесят лет…
— Вот как!.. Дайте ручку!
Хлудов глядел, как М***ский целовал руку его жены: все пальцы перетрогал своими насмешливыми губами, уверенно, с небрежной манерой пресыщенного светского «льва»… «А она, кажется, довольна?»
На самом деле, если в жизни кого и уважал М***ский, так это именно Надежду Васильевну. Ее языка он боялся, талант ее ценил высоко и с нею одной в театральном мире был не только корректен, но и почтителен, и полон внимания. От нее, покровительницы молодых актрис, которых он травил, как охотник дичь, М***ский безропотно выслушивал гневные укоры. «Подлец ты, подлец…» — сказала она ему один раз публично на репетиции, когда своим цинизмом он довел до слез молоденькую красавицу, Машеньку Г***ву, как все актрисы, прошедшую через его руки, а потом тайно и честно полюбившую другого и просившую защиты у Надежды Васильевны. И этот надменный, до наглости со всеми дерзкий человек смиренно поцеловал тогда руку Надежды Васильевны и ответил, пожимая плечами: «Пусть говорят, что М***ский подлец! Никто не скажет, что М***ский дурак!..»
— Я буду здесь дебютировать в Смерти Ляпунова, — сказал он. — Пьеса Гедеонова… Вы ее видели?
— Сама Марину играла… Мелодрама… но есть над чем поработать…
— Ну, да… Он по стопам Полевого и Ободовского пошел. Все на ходулях. А моя роль эффектная. Особенно люблю второй акт…
«Ах, если бы мне увидать его в этой роли!..» — подумала Вера.
И, точно чувствуя на расстоянии этот сосредоточенный, страстный порыв, М***ский вдруг оглянулся и спросил:
— А где ваша дочка?
От неожиданности у Веры забилось сердце.
«Запомнил-таки… — про себя усмехнулась Надежда Васильевна. — Раз мельком видел… поди ж ты!..» А вслух ответила небрежно:
— Веры нет в городе. Она замужем.
Хлудов вопросительно посмотрел на жену; у нее горели уши, и она щурилась вдаль, через голову.
— И не подурнела? Все такая же красавица?
— Ну, где ж?.. В таком положении… Конечно, уже не та.
Рука Веры дрогнула, и она отошла от портьеры… Она почувствовала жгучую обиду. И зачем мамочка лжет! Чего она боится?
Этот же вопрос задал Хлудов жене, когда М***ский уехал.
— Как чего боюсь? Влюбится в него… Разве это так трудно?
Хлудов закусил губы, чтоб не выдать себя неуместным вопросом. Он отвернулся к окну и долго стоял там, следя за падавшими сумерками.
Мысли Надежды Васильевны ушли уже далеко и в другую сторону, когда он вдруг спросил таким тоном, как будто разговор не прекращался:
— Однако ты о Верочке невысокого мнения… Мне она казалась всегда неприступной, неспособной обмануть мужа…
— Ах, Боже мой! Я разве об обмане говорю? Но ты не знаешь этого человека. Для него ничего святого нет, а Вера ребенок… И береженого Бог бережет…
Вера все это слышала из столовой, где сидела. Руки ее с книгой упали на колени, когда до нее дошли слова Хлудова, и теплая волна поднялась к сердцу. Она понята. И кем же? Этим чужим человеком, которого она снисходительно терпела в жизни мамочки, к которому так долго и мучительно ее ревновала.
— Неужели так… неотразим? — расслышала она вдруг, медленный голос Хлудова. А затем страстный полузаглушенный крик:
— Володя, Володя! Опять ты мучаешься? Ну к чему? Мне он никогда не нравился… Я терпеть не могу таких нахалов… Ну взгляни на меня!.. Не веришь?.. Ну, обними!..
Ах, Боже мой! Чем мне доказать тебе, что я ни о ком… ни о ком…
Вера стремительно встала и вышла из комнаты.
Эти дни она была задумчивее и молчаливее обыкновенного. Подолгу сидела перед зеркалом и рассматривала свое отекшее лицо. Красота, значит, пропала… Все кончено… Ей хотелось плакать.
К матери она не шла, ссылаясь на головную боль, и вечера коротала в одиночестве за книгой. Барон, как всегда, уходил в клуб и возвращался поздно… Часто книга падала из ее рук, и она не замечала этого. Вера мечтала. Вера жила в грезах.
«Ну, взгляни на меня!.. Не веришь?.. Ну, обними меня…»
Постоянно звучали в ушах ее эти слова любви, этот голос, трепещущий страстью… Не актриса Неронова произносила их на сцене. Это ее мамочка говорила их тому, кого любила безумно, как она, Вера, никого не будет любить. И этих слов любви она сама никому не скажет…
И опять, опять казалось ей, что она полевой цветок, выросший у большой дороги. Колесо судьбы прошло по ее душе и растоптало ее. И никто не пожалеет погибший в пыли цветок.
В мае Надежда Васильевна вместе с мужем и прекрасно подобравшейся труппой уехала в турне. Она рассчитывала работать все лето.
Вера, по просьбе матери, охотно переехала на хутор. Теперь ее не страшило присутствие ехидной Польки. Мамочка замужем. Мамочка счастлива.
Полк барона весною выступил в лагери, версты за две под городом. Каждую субботу барон приезжал на хутор, радовался на жену, умилялся на птиц и на пуделя. Собака страстно привязалась к молодой хозяйке, а за птицами Вера ходила заботливо, хотя и не любила их. Она это делала для барона, к которому была искренно привязана. Теперь, когда она была больна и беременностью ограждена от его супружеских ласк, душа ее опять раскрылась ему навстречу с нежностью и доверием. Под предлогом бессонницы она спала теперь отдельно от мужа, в своей прежней девичьей комнатке.
Ее часто навещал Лучинин. Он всегда приносил в ее тихое гнездо что-то интересное, что-то свежее… Волна новых идей уже подтачивала устои старой жизни. Слухи об освобождении крестьян становились все упорнее, проникали все настойчивее и в тесные дома, и в тесные души. Веяло радостью обновления. Раскрывались какие-то дали. Всеобщее возбуждение заражало Лучинина, всегда считавшего себя европейцем, и его настроение передавалось Вере.
Как-то раз он явился на хутор, необычайно взволнованный.
Потирая руки, он бегал по террасе, делясь с молодой женщиной своими планами. Вот он приехал из имения. У него две тысячи душ. Две тысячи жизней находились столько лет в его бесконтрольной власти! И не было стыдно… И не было страшно… Он, как и его отец, как его дед и прадед, спокойно жил на труд этих людей, ездил за границу, проигрывал тысячи в карты. Он продавал и выменивал свои лесные и земельные участки и с той же легкостью продавал своих крепостных, разлучая родителей с детьми, женихов с невестами. И не было стыдно, и не было страшно… И в то же время он зачитывался Герценом и Лавровым (Миртовым). Он знал за границей Кропоткина и Маркса. Он считал себя европейцем и западником. Как мог он жить в такой слепоте?.. Теперь он дивился, как мог он проспать эти годы и не почувствовать всего ужаса своего благополучия. Теперь кончено… Проект его готов. Еще месяц-два хлопот в Петербурге, и он всем крестьянам дает волю.
