— Что же… что грозит ему? Чахотка?
— Хуже, говорю вам… Безумие.
Она ахнула и закрыла лицо руками. Голова ее и плечи пригнулись к коленям, словно в ожидании удара.
Она не помнила, сколько просидела так. Когда очнулась, Рязанцев стоял у окна, спиной к ней, и нервно моргал.
— Доктор, что я должна делать?.. Помогите! — расслышал он ее замирающий голос.
Он подошел и неожиданно мягким жестом положил ей руку на плечо. Его суровый голос зазвучал лаской:
— Успокойтесь! Вы умная и мужественная женщина. Поэтому я не считал возможным смягчить правду… Но не вините себя больше, чем следует. Ваш муж обречен с колыбели. Яд этот у него в крови. Какую бы обстановку ни дала ему жизнь, все равно! От своей судьбы он не уйдет. Чаша была полна, понимаете? Вы сыграли роль последней капли, — правда, роль роковую… Не встреть он вас, он прожил бы лишних десять лет с теми же странностями, с теми же переходами от возбуждения к угнетению. Правда, болезнь не шла бы такими быстрыми скачками, назревала бы незаметнее… Его страсть к вам и… не скрою… ваш темперамент… приблизили развязку…
— Я… я убила его! — прошептала она с отчаянием, и пальцы ее хрустнули. Вдруг она схватила руку доктора и с мольбой устремила на него прекрасные скорбные глаза. — Так неужели же он сойдет с ума?.. Неужели ничем нельзя помочь?.. О, Боже мой! Я готова забыть, что он муж мне, я готова никогда… нет жертвы, которую бы я… Доктор… неужели он этим кончит?
Он странно поглядел на нее и промолвил медленно:
— Он уже душевнобольной.
Надежда Васильевна вскрикнула и лишилась сознания.
Она пришла в себя только через полчаса. Она лежала в спальной Веры, на ее постели. В ногах сидела заплаканная дочь, а у изголовья Рязанцев, державший ее руку.
— Мамочка… милая мамочка! — воскликнула Вера, и по ее голосу и по слезам Надежда Васильевна, разом припомнив все, поняла и то, что Вере известно ее горе. У нее сорвался стон. Грудь судорожно поднялась. Она зарыдала.
— Пусть плачет! Это хорошо, — расслышала она спокойный голос. — Всякая сдержанность вредна такой сильной натуре. Она слишком ярко реагирует на все жизненные явления… Я предпочел бы две истерики такому обмороку.
Когда она успокоилась, первым ощущением ее было, что ей холодно. Ее лиф был расстегнут, юбки развязаны, грудь открыта. С загоревшимся лицом она крикнула Вере: «Дай платок пуховый!..» и закрыла им грудь. Рязанцев дал ей капель и сел подле.
— Теперь вы можете меня выслушать? — спросил он, мягким жестом дотронувшись до ее колена.
Она молча кивнула головой.
— Вашему мужу необходимо лечение, постоянный надзор. И… прежде всего покой. Хорошо бы вас разлучить…
— О, да разве он согласится?
Рязанцев задумался.
— Все-таки преувеличивать опасности не надо. Мы окружены помешанными и сами не замечаем этого. Один весь век сутяжничает, судится, клевещет, пишет доносы, всюду видит врагов… Другой путешествует, без конца меняет места, обстановку, впечатления, нигде не находя покоя и удовлетворения… Третий пускается в рискованные, грандиозные предприятия и разоряется. Четвертый всю жизнь ищет perpetuum mobile… Пятый ревнует любимую женщину к ее собственной тени… Вы вздрогнули?
— Нет… так… холодно…
— Все это навязчивые идеи… различные формы безумия. Но никто не догадывается, что все эти субъекты — душевнобольные люди, место которым в больнице… Видите: можно прожить среди нормальных людей до седых волос, будучи помешанным и не возбуждая ни в ком подозрения, пока… пока не проявишь себя чем-нибудь… убьешь там, что ли, близкого человека, либо дом подожжешь… Вот тогда у всех открываются глаза. Я их вам открыл в данном случае немного раньше… Вот и все!
— Нет!.. Нет!.. Не говорите так. За эти полтора года он так изменился!.. Я догадывалась, что он болен. Нельзя так тосковать, когда молод и счастлив!
— А вы уверены, что он счастлив?
Она на миг даже дышать перестала, так поразил ее этот вопрос.
— У каждого есть свой путник. Вы допытались, отчего его тоска? Что его мучит?
«Ревнует любимую женщину даже к ее тени…» — вспомнилось ей внезапно. О, неужели? Неужели?
Вместо ответа она опять закрыла лицо руками, как бы ища спрятаться от призраков прошлого, медленно поднимавшихся из своих могил и отстранявших ее от любимого человека.
Не его ли ждала она всю жизнь — всю эту долгую жизнь, полную мук и разочарования? И виновата ли она, что он пришел так поздно, когда гаснет день, когда зажглись огни заката?
Вера долго плакала в эту ночь и на другой день боялась идти к матери — так болезненно подействовали на нее эти страдания. И действительно, Надежда Васильевна горе свое переживала страстно и глубоко, как все в жизни. Хлудов оставался дома в угрюмом одиночестве. Она же сама после репетиции бежала из театра к дочери, чтобы плакать навзрыд, плакать вволю… И так она мучилась почти неделю.
Но с тем неисчерпаемым оптимизмом, которым когда-то так восторгался Опочинин, с той упругой волей к жизни и стремлением к радости, что пленяла в ней всех, близко знавших ее, она сказала себе и на этот раз: «Довольно слез!.. Мы еще поборемся. Мы еще повоюем с судьбой!..»
Приняв это решение, она успокоилась. Жизнь должна была идти, как шла раньше. Надо только еще сильнее, еще беззаветнее любить Володю. Отдаться всецело заботе о нем. Забыть, что это любовник. Убить собственные желания. Любить его как свое больное, свое бесценное дитя…
И разве доктора не ошибаются в своих суждениях? Разве любовь не делает чудес?
Вера ждала ребенка в октябре. Вернее, ждала не она, а Надежда Васильевна, волновавшаяся за дочь.
А вместо Веры родила Лизавета.
Еще на Пасхе она кинулась в ноги молодой барыне и призналась, что денщик Егорка ввел ее в грех.
Вера не упрекнула ее, велела встать и уйти на кухню.
Но барону она заявила, чтобы брал другого денщика.
— Э, Верочка!.. Ты думаешь, будет другой, она и с ним не спутается? А я к Егору привык. Вместе кампанию делали… Он такой ловкий парень…
— Слишком ловкий и даже дерзкий. Я долго молчала… Ну да не стоит объяснять!.. Я не хочу, чтоб он был здесь…
— Верочка!
— Николай Федорович… Я не хочу, чтоб он был здесь!
Барон был поражен. Он так долго считал свою жену безличной и покорной… В первый раз он увидал у своей Верочки жесткий взгляд, услыхал грозную нотку в ее высоком голосе.
Через два дня у них уже был новый денщик-костромич, сиволапый, флегматичный, добродушный, и Лизавета сама покрикивала на него.
Родила Лизавета удивительно легко… «Присела и… готово», — сообщила Пелагея Надежде Васильевне. А та подумала: «Вот, если у Верочки своего молока не будет, отличная кормилица выйдет из Лизаветы».
Мальчик был здоровенький, и Вера с интересом и нежностью наблюдала за ним. Лизавета поднялась уже на третьи сутки и ручьем разливалась на кухне, страшась разлуки с ребенком.
— Плакать нечего, — сказала ей Вера. — Твой ребенок при тебе и останется. Надо только… чтоб второго не было…
— Да разрази меня Господь, коли я опять!.. Сударыня, благодетельница…
Она опять кинулась барыне в ноги.
— Кто это визжит там на кухне? — спросил как-то вскоре барон. — Из деревни, что ли, к ней гости приехали?
— Какие гости? Это ее ребенок плачет.
— Чей ребенок?.. Ах, да… Разве он еще здесь?
— Куда ж его девать? Послезавтра крестины… Дай мне денег! Я сама хочу быть ему крестной матерью.
Надежде Васильевне все это очень понравилось.
А через две недели Вера родила девочку.
Роды Веры были трудные, и если б не находчивость Рязанцева, сменившего старую и растерявшуюся акушерку и двое суток не отходившего от Веры, то она еще, быть может, осталась бы в живых, но младенец, наверное, погиб бы… Барон плакал, как мальчик, сидя в гостиной, и давал себе клятву, если Верочка выживет, никогда до нее не коснуться. С Надеждой Васильевной было два обморока. Аннушка и Поля, двое суток проведшие на квартире барона, совсем сбились с ног.
Вера очнулась, наконец, но была очень слаба.
Когда плакавший от умиления барон поднес к ней девочку, закутанную в розовое одеяльце, Вера ахнула.
— Какая красавица!.. Ах, дайте мне ее поцеловать!
«Ну, уж и красавица! — подумала Надежда Васильевна, еле скрывая усмешку. — Рот до ушей, нос пуговицей. Глазки, как щели, — совсем головастик… И в кого она такой урод?..» Но это было дитя Верочки, а потому мило и дорого бесконечно. Рязанцев взял барона за плечи и выпроводил его из спальни.
— Все эти сантименты до завтра оставьте! А теперь прошу дать ей полный покой… Я приду к пяти.
— Голубчик, — на прощание сказала ему Надежда Васильевна, крепко пожимая ему руки. — Как мне благодарить вас? Вы спасли мою Верочку… если б не вы…
