уверен, речь идет об одном и том же тайнике. Показания одного свидетеля подтверждаются показаниями другого. По-вашему получается, что в мистификации участвовали люди, разделенные столетиями, – сердито проговорил Пташников, выпустив густой клуб папиросного дыма.
– А мне вся эта история с показом библиотеки Веттерману по-прежнему кажется очень сомнительной, – заявил Окладин. – У царя были свои переводчики, опытные и знающие не один европейский язык. Обычно к переводу привлекали ученых православных монахов, таких как Максим Грек. А тут – пленный иноверец. Иван Грозный никогда бы не унизился до того, чтобы обратиться к нему с просьбой. А история, как Веттерман и его спутники избавились от переводческой работы, просто смехотворна.
– В Восточной Прибалтике в то время о библиотеке Ивана Грозного ходили самые невероятные слухи, – не сразу заговорил Пташников. – Одни считали, царь умышленно скрывает ее от образованных людей; другие уверяли, что она погибла, а третьи доказывали, что ее вовсе не было. Не для того ли Иван Грозный и показал свою книгохранительницу Веттерману, чтобы положить конец этим слухам? Тот же Курбский обвинял Грозного, а заодно и всех русских, в безграмотности. Вот царь и решил продемонстрировать европейцам, какими ценностями располагает. И своего добился – сообщение Веттермана, благодаря автору «Ливонской хроники», разошлось по всей Европе.
– Неужели вас не настораживает, что и в данном случае сведения о библиотеке московских государей получены от иностранцев? – повторил Окладин вопрос, который уже задавал краеведу.
– В рассказе Веттермана кроме ливонцев упомянуты и русские свидетели.
– Фамилии явно искажены. Вы не пытались определить, кто скрывается за ними? – спросил я краеведа, испугавшись, что вместо делового разговора начнется пустая перебранка.
– По моим предположениям, из трех русских свидетелей в 1570 году, после Новгородского похода, двое были казнены. Возможно, именно этим объясняется, почему тайна царской книгохранительницы осталась нераскрытой.
Я тут же насторожился: уже неоднократно краевед изумлял нас самыми неожиданными версиями, которые, как правило, подкреплял довольно-таки убедительными доводами.
– Постараемся разобраться, кто же эти трое русских дьяков, которые показывали ливонцам библиотеку московских государей, – приступил Пташников к обоснованию своей очередной версии. – Первым упоминается верховный канцлер и дьяк Андрей Солкан. Нетрудно догадаться, что речь идет об Андрее Яковлевиче Щелкалове. Его отец в 1526 году, во время бракосочетания Василия Третьего с Еленой Глинской, состоял сторожем при великокняжеском дворце, позднее стал дворцовым дьяком. Сам Андрей Щелкалов был одно время приказным дьяком, потом руководил Посольским приказом, заведовал Казанским дворцом и, как писал его современник, на этой должности «изрядно набил себе мошну». По Новгородскому изменному делу его брат Василий выступал в качестве обвинителя. Оба брата пользовались большим доверием Грозного, делали богатые вклады в Троице-Сергиев монастырь.
– Похоже, вы собрали на эту семейку настоящее досье, – одобрительно произнес Окладин.
– Это только самые общие сведения, о других предполагаемых свидетелях известно больше. Возможно, Андрей Щелкалов вовсе не спускался в царское книгохранилище.
– Вы подвергаете сомнению документ, на котором строите свое доказательство? – удивился историк. – Ведь Веттерман назвал Щелкалова!
Ткнув окурок в пепельницу, Пташников опять обратился к лежащим на столе книгам:
– «…великий князь… пригласил через своего верховного канцлера и дьяка Андрея Солкана, Никиту Висровату и Фунику, вышеозначенного Иоганна Веттермана и с ним еще несколько лиц». Чувствуете, текст не совсем понятный? – оглядел Пташников наши недоуменные лица. – Вероятно, был сделан плохой перевод, и фраза должна звучать примерно так: «великий князь велел верховному канцлеру и дьяку Андрею Солкану, чтобы Никита Висровата и Фуника пригласили Иоганна Веттермана и с ним еще несколько лиц».
Сделанное краеведом небольшое изменение фразы и то значение, которое он придавал этой поправке, были мне не понятны:
– Что меняет ваш перевод?
Пташников поднялся из-за стола и возбужденно заговорил, расхаживая по комнате:
– Обратите внимание, как сложились судьбы двух других русских свидетелей. Начнем с Фуники – Курцева Никиты Афанасьевича Фуникова. Вот основные моменты его биографии: 1549 год – дьяк в Казанском походе, 1550-й – печатник и дьяк, 1562-й – казначей в Полоцком походе. И, наконец, роковой для него 1570 год – казнен. Есть упоминание, что он был женат на сестре известного и влиятельного тогда опричника князя Афанасия Вяземского. Казнили их по одному делу после возвращения Грозного из Новгородского похода. А незадолго до этого царь писал о Фуникове в послании Андрею Курбскому: «По что живот его разграбисте, самого же в заточении много лет, в дальних странах, во алчбе и наготе держасте?» В послании Грозного Фуников представлен жертвой Избранной рады, а пройдет всего несколько лет – и он будет казнен царем по изменному делу.
– Какое отношение все эти подробности имеют к нашему делу? – нетерпеливо спросил я.
– Объясню, но сначала небольшая информация о третьем свидетеле – Никите Висровате. Учитывая, что «Ливонская хроника» писалась спустя тридцать лет после показа библиотеки московских государей ливонцам, можно предположить, что с именем Франц Ниенштедт ошибся и речь идет о Висковатом Иване Михайловиче.
– Знакомая фамилия, – остановил я краеведа. – Не через него ли приобретал книги Михаил Гарабурда, о котором вы уже говорили?
– Да, это тот самый человек, что лишний раз подтверждает существование библиотеки московских государей. Карьера у него была стремительная: 1549 год – участвовал в Казанском походе дьяком, 1561-й – пожалован в печатники, 1562-й – направлен с посольством в Данию. Люди, близкие к царскому двору, считали, что Грозный любил и доверял Висковатому больше, чем другим своим советникам. Но дальше в судьбе удачливого дьяка Посольского приказа случился крутой перелом: сначала его обвинили в ереси, потом в измене – и казнили. Таким образом, если согласиться, что в показе библиотеки не участвовал Андрей Щелкалов, то двое других русских свидетелей в 1570 году были казнены. Возникает естественный вопрос – не этим ли печальным стечением обстоятельств объясняется исчезновение царской книгохранительницы?
– Не вижу между этими фактами ни малейшей взаимосвязи, – недовольно произнес Окладин.
Я тоже, как ни пытался, не мог понять Пташникова, пока он торжественно не изрек, вернувшись на свое место за столом:
– Возможно, только эти два человека знали местонахождение библиотеки московских государей. Вряд ли сам царь спускался в глубокие подвалы, а если и знал, где находится книгохранительница, то унес эту тайну в могилу…
– Мороз по коже, – язвительно буркнул Окладин, передернув плечами.
Иное впечатление рассказ краеведа произвел на меня: воображение как бы перенесло через столетия, и ясно представились тяжелые своды царской книгохранительницы, под которыми, обитые железными полосами, горбятся дубовые сундуки.
Вот с натужным скрежетом открывается крышка сундука, – а в нем навалом лежат греческие пергаменты, латинские хронографы, древнееврейские манускрипты, древнерусские летописи.
Словно воочию увидел я сухопарого пастора Иоганна Веттермана и его
