Ночь была глухой и черной — настоящая октябрьская волчья темнота. Неба совсем не ощущалось — такие по нему неслись низкие и непроницаемые тучи. Ни впереди, ни позади — ни одной отметины, ни огонька, ни признака того, что где-то тут сосредоточены люди, сотни и тысячи людей.
Посмотришь вперед, в сторону врага, кажется: да чепуха это все! Никого нет и не может быть там, в холодных чернилах осенней полночи, в пустых полях, в покинутых жителями деревеньках… Если бы был хоть один человек — неужели же этого нельзя было бы заметить?
Но остановишься, обернешься назад, туда, где заведомо затаились твои друзья, твои боевые товарищи, и видишь — и там такая же пустота, тот же дикий перебег ветра по голым полям, та же тьма и безмолвие… Значит — нельзя верить этому всему…
Когда впереди на чуть заметном просвете неба замаячили крыши Разбегая, Лепечев остановил взвод и вдвоем с огромным хмурым белорусом Мулярчиком двинулся дальше ползком по сырым канавам.
Не доходя сажен пятидесяти до деревенской околицы, они залегли: впереди послышалась человеческая речь, какой-то скрип…
Деревня лежала от Лепечева к западу. Дорога через нее проходила с юга на север. И после четверти часа неподвижного наблюдения ему стало ясно: оттуда, от Ропши, с великими предосторожностями втягивается в Разбегай и, поводимому, останавливается в нем на ночевку какая-то крупная вражеская часть.
Посовещавшись с товарищем, Павел отправил его, также ползком, обратно, к взводу: надлежало срочно известить о слышанном командира отряда… Сам же он сошел с дороги в сторону, продвинулся несколько южнее, наткнулся на небольшой овражек, шаг за шагом прошел по нему, приближаясь все больше и больше к шоссе, и наконец оказался в густых ольховых кустах под невысоким мостиком на той дороге, по которой двигалась неизвестная часть.
Противник передвигался очень осторожно, стремясь во что бы то ни стало сохранить в тайне свой марш. Но все же здесь, в глубоком своем тылу, он, очевидно, не опасался чужого глаза. Солдаты, идя, разговаривали, правда вполголоса… Иногда слышался окрик: «Кто курит! Сказано — не курить, господа…»
Лепечев замер на дне своего овражка, услышав это «господа». Значит он наткнулся на один из отборных белых полков, видимо, состоящий в большинстве своем из юнкеров и офицеров…
Чужие ноги равномерно топали у него над головой. Иногда на него сыпалась сквозь щели моста дорожная труха… Ничего, ничего, ваши благородия! Ничего, посидим, подождем! И не по стольку сиживали…
— Валерий! — проговорил внезапно совсем над ним молодой еще звонкий голос. — А Виктора Вишнецова рота — тоже с нами в этот Разбегай идет?
— Ну да, в Разбегай! — ответил ему такой же молодой басок. — Держи карман! Их батальон в какой-то, чёрт бы его драл, Велигонт, тут же, рядом… Тоже — названьице! Будут там броневиков ждать…
Осторожно выбравшись из олешняка и лозняка, Павел Лепечев сначала шаг за шагом, а под конец чуть ли не бегом достиг места, где он оставил своих, и, сняв их с постов, повел к штабу.
* * *
Сведения, поступившие от его взвода и от других разведывательных партий, были сопоставлены и изучены. Стало ясно, что времени нельзя терять ни минуты… Надо или немедленно отходить на более прочно подготовленные рубежи, или действовать, памятуя, что «промедление — смерти подобно…». Командир и комиссар отряда морских курсантов предпочли второй путь. Было решено произвести молниеносный и неожиданный удар обрушиться на врага, как снег на голову, и разгромить его еще до того, как обеим сторонам станет в точности известна сила и численность противника.
И опять — та же непроглядная тьма, те же где вспаханные, где шуршащие щетиной жнива вязкие от осенних дождей поля… Холодная вода хлюпает под ногами. Лозовые кусты стегают по лицу мокрыми голыми прутьями. Пахнет где грибом, где недавно замоченным и разостланным по пожне мужицким льном, где болотной ржавчиной… Кажется — только волкам и жить в этой глуши, в этой осени, в этой пропитанной влагой непрогляди. А вот — поди ж ты, как мила она твоему сердцу, как до боли сжимает его даже самая мимолетная мысль о разлуке, об утрате этого всего — Родины!
Теперь Павел шел не один. За ним двигались в черной ночи бесшумные незримые тени в черных бушлатах. Моряку труднее, чем пехотинцу: на ногах — не высокие сапоги, а ботинки; широкие брюки намокают. Днем черная одежда выдает издали… Правда, ночью это не так уж заметно…
Совершенно скрытно отряд приблизился почти вплотную к плетням на разбегайских огородах. Последние полверсты кто пробирался по овражкам, кто просто полз по земле по-пластунски. Потом залегли в полном молчании.
Над смутными очертаниями деревни, над купами каких-то берез или лип возле ее усадеб, над влажной колеей дороги нависла глубокая тревожная тишина… И — ни огонька, ни движения, ни даже тявканья собаки… Может быть, это хорошо; может быть, они спят там, на спокойной ночевке?..
А может быть — наоборот: они тоже выслали разведку, перехитрили нас, затаились еще глуше, еще плотнее, и…
Тишина… Тишина… И внезапно, как удар грома, как ночной вихрь, стремительный бросок вперед; в темноте, в никому не известные деревенские улицы, между чьими-то гумнами, среди каких-то сараев, по грядам огородов, по воде никогда не виданных чужих луж…
Жалко стукнул, почти не раскатившись, одинокий выстрел белого часового… Поздно! Поздно, голубчики! Поздно, сукины дети!
Страшны такие короткие, яростные схватки в ночи… Кто-то выскакивает из темной бани под вязовым деревом… Выстрел, вскрик… Дальше, дальше…
Топот ног раздается по улице, тяжелое дыхание… Затрещал плетень, плеснула вода… Хриплое ругательство: «Врешь, не уйдешь, беляк проклятый!», «Товарищи, товарищи! Справа в прогон побежали! Сюда, сюда!», «Господа офицеры! Ливенцы, ливенцы, стыдитесь…»
И потом все покрывающее, вдвойне страшное в непроглядном мраке: «Полундра, братишки! Ур-р-рааа!»
За какие-нибудь полчаса роты лучшего ливанского офицерского полка Юденича, нашедшие ночное пристанище в деревнюшке Разбегай, были уничтожены почти начисто. Мало кто сумел прорваться сквозь курсантские цепи, добежать по буеракам до соседнего Велигонта, сея там ужас, панику, переполох: «Моряки! Матросы… Все погибло…»
Еще меньшее число испуганных, бледных, вывалянных в грязи, изодранных на деревенских изгородях людей попало в плен… Их колотила та же знакомая уже Лепечеву лихорадка, озноб, в каком бился месяца два назад потомок адмирала Нэпира на Кронштадтском рейде… С ужасом водили они тяжелые одурелые глаза вслед за каждым проходящим курсантом: «Моряки! Красная Балтика… Ну, кончено…»
Над деревней Разбегай занимался рассвет. Комиссар отряда вызвал к себе политруков и особо отличившихся курсантов: надо было немедленно укрепить занятый пункт. Трудно было сомневаться: остатки ливенцев постараются взять реванш, отомстить за поражение.
Так оно и случилось. Когда стало достаточно светло, белые пошли в контратаку. Но силы их были уже надорваны, моральное состояние снизилось, порыв с каждым новым отпором иссякал все скорее.
И вскоре штаб смог донести высшему командованию, что правый фланг советских войск, наступавших на Красное Село, обеспечен надежно и окончательно.
После полудня Павел Лепечев сидел на камне за одним из сараев, дышал всей грудью и смотрел вперед. Ни одного выстрела больше. Никакого движения на той стороне. Неужели — произошел перелом? Неужели — начинается их поражение?
Он сидел, радуясь законному, с боя взятому краткому отдыху, ничтожной передышке; а восточнее фронт рычал попрежнему; там курилась дымом пологая Каграссарская высота. Там развертывались другие, но тоже связанные с этими в одну прочную цепь события…
Глава XXXIII
КАГРАССАРЫ
Утром двадцать третьего на участке 1-го Башкирского полка чуть было не случилось страшное.
Полк по кустистой и болотистой равнине, западнее станции Горелово, выходил к поднимающейся над ним Каграссарской горе перед Красносельскими лагерями. Она вся дымилась, грохотала выстрелами. И все же цепи башкир, редея, шли вперед. К ночи были захвачены деревни Большое и Малое Пикко — груды тлеющих бревен, развороченные артиллерией постройки.
Штаб полка ночевал в финском Койерове. На рассвете командир выдвинулся со связистами к самой передовой, в болото. Одна рота расположилась в резерве, в первом снизу овражке на склоне Каграссар.
Около восьми утра комиссар Мельникова по кустам доползла до этой роты: люди готовились сменять бойцов первой линии. Было еще темновато и тихо. И внезапно, как раз в тот миг, когда, спустившись в овраг, Мельникова собрала вокруг себя свободных бойцов для короткой беседы, высотка сразу снова ощетинилась огнем и грохотом. Стрельба нарастала с каждой секундой. Заговорили орудия белых. Потом сверху покатилось хриплое «ура».
