— Зачем? — спросила Соня.
— Потому обещался я ему тебя отдать.
Марья, притихшая было во время беседы Григория, вскочила, обняла и прижала к себе Соню и закричала на мужа:
— Ты что же? Совсем головы решился что ли? Дите свое, дочь единственную, скопцам отдать хочешь. Не дам ее! Вот что хочешь со мной делай, не дам ее! Никому не дам.
Григорий поднялся. Тяжело прошелся, подошел к ним, остановился, посмотрел на них и сказал:
— Не отдашь, говоришь. Так я ее силой возьму. Потому я отец, я волен распоряжаться ею.
— Не ты ее в чреве носил, не ты рожал, не ты ее грудью кормил, кобель носатый! — кричала в исступленье Марья, — мало тебе что ли, что я сына своего лишилась, ты и дочь у меня отнять хочешь. И зачем я за тебя вышла, за урода такого!
— Марья, — сказал примирительно Григорий, — ты теперь не того, как в исступленье каком находишься; выплачешься, отойдешь — сама поймешь, что платить надо. Так вот тебе мой последний сказ: коль не отпустишь ее, не исполнишь своего обещания, — значит, не муж я тебе больше и не отец ей. Так и знай тогда, — сам в скопцы пойду, и ничем ты тогда меня не удержишь.
И, надев на голову шапку, Григорий решительно вышел из избы.
— Остались мы с мамкой одни, — говорила Соня Алексею Нивину, лежа в его кровати, укрытая его полушубком, пока он возился у печи, раздувая самовар. После пережитого Соню лихорадило. — Дрожим и трясемся от горя, прижавшись друг к дружке, и слезы на щеках мешаем. И говорю я ей:
— Мамка, — говорю, — пойду я к Лексею Андреевичу, к вам то есть. Он меня спасет и укроет, — а коли и он не укроет, — говорю, — тогда уж не жить мне на свете. Как сказала я это, вдруг такую твердость в душе почувствовала, точно гора вошла в нее. Уж очень я верила в вас, что укроете. Слезы на глазах высохли, гляжу я на мамку. Жаль мне старую, утешить ее хочется, и говорю ей: “Мамонька, — говорю, — ты не плачь, все хорошо будет, все образуется, как Лексей Андреевич говорит. И будем мы с ним, как сестра с братом жить, за тебя Богу молиться”. Как увидала она, что переменилась я, так сама ровно другая стала, успокоилась, меня торопит. “Иди, — говорит, — иди, беги, пока не поздно, пока отец не вернулся”. И не помню я, как побежала к тебе, только помню одно, знала, что ты меня не обманешь.
Алексей Нивин слушал ее, сидя рядом с самоваром, обняв колени, и тихая улыбка озаряла его тонкое, византийского письма, лицо. Он слушал Соню и одновременно слушал самого себя. Вот почему ему было хорошо сегодня там, над оврагом, когда он снял шапку и ветер ласково трепал его волосы. Вот почему вспомнил он сестру Машу; это она, лучезарная, вечно любимая, сегодня в день его рождения сама благословила его на новую жизнь. “Неисповедимы пути Вышнего”, — почти прошептал он и испугался, потому что показалось, что Соня вдруг поймет, услышит его думы.
Самовар вскипел, Алексей Нивин заварил чай, достал малинового варенья, сваренного для него прошедшим летом Эвой, и стал поить, сев для этого на кровать, по-прежнему трясущуюся Соню, при этом у самого его резко тряслись и стучали зубы.
— Тебя самого трясет, — сказала Соня.
— Ничего, это так, — пей, покуда горячее.
Соня вьпила, Алексей Нивин поставил чашку на плиту и подошел к кровати, чтобы хорошенько укрыть Соню, но она быстро освободила из-под тяжелых покрышек руки, схватила его за голову, притянула к своим губам и знойно поцеловала.
— Голубчик, милый, родной, — я давно люблю тебя, пожалей ты меня, бедную.
Он с трудом освободил свою голову, снова крепко закутал Соню, перекрестил и, целуя ее в лоб, сказал с тонкой улыбкой:
— Я знаю, давно знаю. Сам я люблю тебя, Соня. Но об этом потом, когда ты поправишься. А теперь спи, согревайся и знай, все образуется, всегда все образуется. Ты будешь спать, а я сторожить тебя буду, Богу за тебя помолюсь, милая, хорошая Соня. — Он еще раз перекрестил ее и еще раз поцеловал.
— Не уходи от меня, сядь на кровать, — а я засну, непременно засну, и тебя во сне буду видеть, а как проснусь, и в самом деле увижу.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Он сел на кровать, а она действительно скоро заснула.
Успокоить Соню было не трудно, но решить, что же делать дальше, было почти невозможно. Оставить Соню у себя и жить с ней, как брат с сестрой, — казалось, что проще такого решения? Но, во-первых, кто поверит этому, а во-вторых...
После посещения старца Леонида и своего обращения к Церкви Алексей Нивин первое время ясно представлял свой путь, путь монаха. Он писал об этом старцу, — но старец ответил ему словами Евангелия: «“Не ставят светильник под спуд, а выносят наружу, да светит”[325]. И тебя Господь просветил для света. Кому много дано, с того много и спросится». Но тогда не было Сони, или она и была, да другая, то есть все тогда было другое, жить с ней как брат с сестрой. Но кто поверит этому? Ведь все знают, что дух бодр, а плоть... О, эта плоть!
Алексей Нивин поднялся и стал ходить, изредка взглядывая на спящую Соню. Но и ходьба не приносила желанного решения. Жениться, принять священство, — а там семья, заботы о куске хлеба и ремесло в Церкви вместо горения верой, как у Вешкинского отца Ивана с девятью ребятами, мал мала меньше, цинично, под пьяную руку говорящего: “какая тут вера, тут — служба”. А решенье есть, оно должно быть, ведь недаром же было так хорошо давеча у оврага, когда ветер трепал мои волосы.
И Алексей Нивин продолжал ходить от кровати, где спала Соня, до двери; и всякий раз, как он подходил к кровати и смотрел на спящую Соню, что-то поднималось в груди и давило на горло, и ему казалось, что решение есть и сейчас ему откроется; но когда он подходил к двери, снова становилось пусто в груди, и он знал, что решения нет и не может быть, потому что на земле нельзя совместить несовместимое.
Когда он снова в бесчисленный раз очутился у двери, он услышал скрипучий тенор Павла Михайловича, топот лошадей и громкие, все покрывавшие возгласы глухонемой Марьи Ивановны. Алексей Нивин открыл двери и вышел на крыльцо. Павел Михайлович уже поднимался на крылечко, а Марья Ивановна важно сидела в тележке.
— А вот ты и сам. Здравствуй, милый. Поздравляю. Мы за тобой. Марья Ивановна, конечно, вспомнила, что сегодня твой, так сказать, jour de naissance[326], напекла, наварила, нажарила всего, что, по ее мнению, в таких случаях полагается. Ты уж, пожалуйста, не отказывайся, не обижай ее, глухонемую. Да что же это я? Ты — босой, в одной рубашке. Идем, идем, не стой на крылечке. Оно — хоть и тепло и даже не по-мартовски, а все-таки — es ist noch Fruhjahr[327], и простудиться можно.
— Я не один. У меня Соня, — успел сказать Алексей Нивин, пропуская Павла Михайловича в избяные сени.
— Ну, что ж, и отлично, и ее с собой прихватим. Где у тебя тут... Я со света совсем слепым сделался.
— Она больна, в кровати, — сказал Алексей, отворяя дверь в избу. Когда они оба вошли, Соня по-прежнему спала.
— А что с ней такое? — опросил шепотом Павел Михайлович.
— Она ушла навсегда из дому. Григорий хочет ее завтра к Пахому свести. Да вот в овраге чуть не утонула. Меня Господь умудрил в это время к оврагу прийти, а то бы погибла.
— Так вот оно что, — протянул Павел Михайлович. — Это, как говорится, eine sehr schlechte Geschichte[328] — Григорий человек во какой. Я его хорошо знаю. Это Александр Александрович, покойник, по доброте своей душевной, да Ольга Александровна, тетушка твоя, тоже покойница, по своей взбалмошности, — faisaient un idol de lui[329]. А какой же он идол? Или, напротив, настоящий идол, только в другом роде. Ну да, ты понимаешь, он — ох, какой он! По правде сказать, он мне никогда по душе не был. И вообще, ты прости меня, милый, но что-то не очень верю в искренность наших душуспасающих мужичков. Уж очень от них того, кулачками пахнет. Сам Пахом этот ведь, поди, сейчас сотнями тысяч заворачивает, а десятками тысяч — уж наверно. То же и Григорий, хоть он и приятель твой, а я тебе прямо скажу: il a une ame de brigand[330], впрочем, как и все наши богоспасаемые крестьяне, или крестьяне, как они сами себя именуют, производя свою родословную от Христа. Ну да об этом мы с тобой не раз толковали и не раз еще говорить будем. А теперь вот что. Марья Ивановна там, должно быть, заждалась нас. Давай-ка пошлем ее за тем, что она напекла и наварила, да чтоб лекарств там каких-нибудь, да вещей теплых заодно для Сони больной прихватила. Что ты на это скажешь, а? Мы же с тобой здесь тем временем покумекаем, как лучше Сонино дело устроить. Согласен? А если согласен, так сейчас Марье Ивановне все передам, и она быстро слетает. У меня теперь вместо кучера австриец пленный, он такой бедовый, страсть.
