ее о подготовке к свадьбе у Абакаровых, а женщины с кувшинами на плечах чинно и торжественно пошли через весь аул. За мостиком начался подъем в гору, и мы ступили на узкую извилистую тропинку; разбились по двое, а я оказалась между двумя парами. Мы шли так близко друг к другу, что, хотя женщины говорили тихо, я невольно слышала каждое их слово.
— Нитки сама крутила, шерсть мыла… Умора да и только! Посмотрела бы я на нее, если бы не магазин мужа!
— Теперь из-за их дочерей и сыновей драка пойдет. Да, хитра, ничего не скажешь. Сумела из свадьбы для себя пользу извлечь, — говорили женщины, шедшие позади.
Впереди меня говорили о Джалалудине.
Сколько помню себя, столько Джалалудин работал в нашем ауле завмагом. Его магазин славился по всей округе, даже жители соседних аулов приезжали к нам за покупками: у Джалалудина всегда было все. Он умел достать товар. Куда только он за ним не ездил! И когда единственная колхозная машина выходила из строя, Джалалудин сам нанимал машину в городе и привозил товар на ней.
Но вот как-то раз нагрянула ревизия, Джалалудина сняли. Прошло три месяца, и наш магазин нельзя было узнать: люди не могли достать ни мыла, ни ниток, ни крупы… Аульчане начали шуметь. Дважды снаряжали они делегации в район и наконец добились своего — Джалалудина вернули в магазин.
Работал Джалалудин почти круглые сутки. Он никогда и никому не отказывал, его можно было вызвать в любое время дня и ночи. Он молча открывал магазин, молча отпускал товар и так же молча уходил.
Со свадьбы вернулись поздно. Уходили не первыми и не последними. У бабушки на сей счет была своя мудрость: «Первыми вставать из-за стола нельзя. Неудобно нам давать команду расходиться. Но и последними уходить не приведи аллах. Станут пальцем показывать: кто, мол, они здесь, чтобы так долго засиживаться. Надо всегда держаться золотой серединки».
— Вабабай, — вздохнула мама, входя в комнату и сбрасывая черное в белую крапинку гурмендо. — Как сегодня, у меня сердце никогда не болело. — Казалось, что вместе с гурмендо мама сняла с себя маску приличия. — Как же я буду выдавать дочерей замуж? Кто придет к нам сватами? — И в отчаянии она села на пол.
— Кому суждено, проникнет и через крепостные стены. То, что отпущено судьбой нашим дочерям, другим не достанется! — успокаивала ее бабушка.
Бабушка хотя и сама переживала, но никогда не жаловалась и всегда утешала маму, которая часто предавалась отчаянию. Казалось, терпению бабушки нет предела, вершины его не видать, глубины не измерить. Недаром в ауле с ней все так считались. Поссорились ли муж с женой, соседи ли поругались — бабушку как арбитра звали рассудить и просили у нее совета. Моя бабушка была настоящим дипломатом, свою речь она всегда начинала так: «Лучше худой мир, чем добрая ссора».
А сейчас, хотя она была расстроена ничуть не меньше мамы, все же пыталась найти ободряющие утешительные слова.
— Не умеешь смотреть правде в глаза, — огрызнулась мама, — ты, наверно, думаешь, что, если построить мельницу в пустыне, все реки потекут вспять и мельница заработает? Посмотри на эти три кувшина, два из них с подбитыми донышками.
— Завтра отнесу их в починку. Подрастет бычок, продадим его, тогда и новый кувшин купим, — мирно говорила бабушка.
— За сколько, интересно, ты надеешься продать этого несчастного бычка? И матрацы нужны, и атлас, и материя на платья… О аллах! — Мама быстрыми движениями сняла с гвоздя саргас и поставила его посреди комнаты. — А ты что стоишь? Снимай платье, давай живо будем мыть посуду, — накинулась она на меня, будто я была виновата в том, что Шахрузат и Джалалудин всю жизнь копили тряпки для приданого.
Бабушка легко поднялась со стула. Я даже залюбовалась ею, глядя, как молодо и энергично она двигалась. Она взобралась на нижнюю полку и стала доставать сверху тарелки, покрытые пылью. Они всегда лежали там, сколько я себя помню, и не понадобились ни разу. Ведь после войны в нашем доме никогда не бывало шумных сборищ. Бабушка часто твердила: «Дом без мужчины — что глаз без зрачка, а разве слепой глаз свет излучает?» И если и приходили гости, то только женщины. Ради них больше одной-двух тарелок на стол не ставили.
Но не успела бабушка и двух пиал достать, мама — налить в саргас воды, а я — снять платье, как в дом влетела Субайбат.
— О аллах! Они опять дерутся! Хайрудин никого не слушает, а Салимат ужас что вытворяет!
Бабушка стала быстро натягивать чувяки.
— Придя домой, я тоже стала чистить саргас и гульгумы, — продолжала Субайбат. — Слышу — точно гром в горах: это они уже вышли ругаться на крыльцо! Салимат кричит, что муж никогда не думал о детях, об их приданом, а он гульгумом звенит то ли по стене, то ли по ее голове, не знаю.
— Этот гульгум надо в музей сдать, — засмеялась я.
— Тебя не спрашивают! — прикрикнула бабушка.
Скандалы Хайрудина и Салимат никого не удивляли, к ним давно все привыкли. Но если случалось увидеть супругов в мире, то казалось, что более счастливой пары не найти. Они ходили по улице бок о бок, улыбаясь и что-то нашептывая друг другу, будто вчера поженились.
— Вай, вай, — говорила в такие дни бабушка. — Небо чистое, без единого облачка. Светло и тепло. Да отдалится буря! Да продлится неделя мира и любви! О аллах, сделай так, чтобы подольше не было драки.
— Наверно, Хайрудин что-то сверх зарплаты принес. Уж слишком широкая улыбка сегодня у Салимат, собрать губы вместе со вчерашнего дня не может, — хихикала мама.
А бабушка отмахивалась от нее:
— Плюнь через левое плечо, пусть в мире живут и нас в покое оставят.
— Вряд ли, гульгум пока еще не вышел из строя! — говорила мама.
У Хайрудина была дурная привычка: распалясь во время ссоры, он бросал в жену все, что попадалось под руку. Но не разбивать же всю посуду в доме! Во время перемирия Салимат смеясь говорила: «Как только он начинает в ярости что-нибудь искать, я подаю ему гульгум. Бедный гульгум! За что только ему так достается, у него уж ручка вдавилась в бок, дно помялось, а гордая лебединая шея превратилась в медвежью лапу».
Я увязалась за бабушкой, в спешке она этого не заметила. Когда мы прибежали, драка была в разгаре.
— Птичья твоя голова! Раньше надо было думать о приданом! Не язык дворцы строит, а руки. Я что, гулял, пил? Кому относил заработанное?! — кричал Хайрудин, замахиваясь на
