Спрашиваю министра обороны Барту, понимает ли он, что означает этот шаг.
— Разумеется, это была последняя возможность включиться. — Да, включились, и основательно, причем без нашего ведома, вопреки закону.
Бомбежка Кашши, которая послужила поводом для объявления войны, была работой немцев, а не русских. В этом меня неоднократно уверял старший лейтенант Круди, начальник аэродрома, с которым мы вместе сидели в Шопронкёхиде и вместе же были депортированы в 1951 году в комитат Хевеш. Не думаю, что кто-либо спрашивал разрешения Хорти, что он мог как-то повлиять. Генштаб, Верт и компания, были уже слишком сильны, слишком много наобещали Гитлеру, о чем правительство и даже сам Хорти, видимо, мало что знали.
Маленькая деталь: 12 декабря 1941 года по указанию Гитлера [Гиттлера: дедушка почему-то писал его всегда через два „т“] — смех и слезы — мы объявляем войну США. Не обращая на это внимания, мы продолжали встречаться с сотрудниками посольства. Жена одного дипломата писала портреты членов семьи Хорти и продолжала, невзирая на объявление войны, бывать в Королевской крепости. Перед Рождеством она попросила меня помочь ей купить раму для портрета. Ей нужна была рама, украшенная венгерской короной.
— Почему? Для чего? — спросил я.
— О, вы знаете, я только что закончила портрет регента, и у меня остался один замечательный эскиз. Скоро мы покидаем вашу прекрасную родину, Мориц, и в Америке я хотела бы подарить его Отто (читай: Отто фон Габсбургу). He’ll be pleased with it![119]
До чего замечательно разбираются эти американцы в дебрях нашей европейской неразберихи!..
Нечто более интересное для историков. 16 декабря 1941 года, когда Бардоши перед повесткой дня просто-напросто информировал депутатов о несанкционированном ими объявлении войны США, на заседании выступал Золтан Тильди, лидер партии мелких хозяев. Не обмолвившись ни полсловом об услышанном, не заявив протеста против такого порядка объявления войны и не потребовав поставить этот вопрос в повестку дня, он славословил Хорти и приветствовал осуществленную весной аннексию Бачки — будто тост произносил на какой-нибудь вечеринке. (Именно за это, аннексию Бачки и объявление войны без согласия парламента, Бардоши в 1946 году предали суду и казнили. В это самое время тот же Тильди был премьер-министром и президентом Республики с правом помилования. Стенограмма упомянутого заседания за время пребывания Тильди на официальных постах была засекречена. Или уничтожена? Его деятельность в 1956 году также не принесла никакой пользы. Но за нее он получил шесть лет тюремного заключения.)»
102
Сильный, сложный механизм секатора, замысловатая красота пружины, побеги и ветки, срезаемые наискось, фруктовые деревья, трубка, ароматный дымок, коричневые клетчатые бриджи, серые хлопковые гольфы, борода и упругие розоватые губы: это все, что запомнилось мне о вечерах, когда мы с дедушкой занимались «совместной обрезкой» деревьев. Он любил, когда я крутился вокруг него, пока он работал, потому что я был ребенком тихим, послушным, умел и любил молчать, не мешая ему ни в работе, ни в непрерывно длившихся монологах. Он рассказывал так, как рассказывал бы моему отцу, но рассказывал все же мне.
— Бардоши был необыкновенно умен. Проницателен, прозорлив. И это ввело его в заблуждение. Этот век неподвластен уму.
— Это больно? — Дедушка посмотрел на меня с удивлением. Я думаю, что он понял так, не больно ли было жить в этом веке. И ничего не ответил. Я же думал о дереве, не причиняет ли ему боль обрезка.
— Аппони же был полон доброжелательности. Он даже у Клемансо усматривал добрые намерения. Но быть доброжелательным — этого слишком мало.
— А чего было слишком мало в дедушке?
— Откуда ты взял, что во мне было чего-то мало?
Я указал наверх, на сожженное крыло замка, а потом «вниз» — на залатанный дедушкин кардиган. Он кивнул («внучонок действительно прав»).
— Во мне было слишком мало воли. И слишком много благоразумия.
103
«В начале 1942 года я оказался за ужином рядом с Риббентропом. Масса глупостей, об истории не имеет понятия. „Абсолютно“ уверен в победе, „sein Führer“[120] уже предсказал поражение русских (3 октября 1941 года: Der Gegner gebrochen und nie sich erheben wird[121]) и взял командование войсками на себя, Англия потеряет Индию, США только блефуют (блефовал он мне), немецко-советские отношения ухудшились из-за нас, венгров, потому что после второго венского арбитража новая граница с Румынией, гарантированная Германией, стала препятствием для русской экспансии на юг через Фокшанский перевал. Неужто он был так наивен, что думал заставить меня поверить во все эти бредни? (Судя по стенограмме Нюрнбергского процесса, план нападения на Советский Союз был готов значительно раньше.) Разговор наш был напряженным, и весь стол прислушивался к нему.
Я сказал ему, что, возможно, бомбежка Белграда испортила настроение Сталину, а русские — люди сентиментальные.
— Не понял.
И, кроме того, мне неясно, ибо это непостижимо, почему его (sein) фюрер, вместо того чтобы освободить некоторые советские республики, питающие ненависть к советскому ярму, грабит их, вводит строгие полицейские меры и фактически сплачивает, подталкивая к партизанской борьбе. Это он пропустил мимо ушей.
Под кофе (так сказать, на десерт) он рассказал о некоторых обстоятельствах его переговоров с Молотовым в берлинском бомбоубежище во время английского воздушного налета, а я, в свою очередь, о своей первой и последней встрече с кайзером Вильгельмом, попросив рассказать при случае это его (seinem) фюреру. При этих словах он взорвался, кто-то уставился на него с изумлением, другие, напротив, уткнулись в кофейные чашки.
— Граф! Как вы смеете сравнивать Вильгельма II с моим (meinem) фюрером?! — С этими словами он отвернулся к соседу и больше не обращался ко мне ни во время, ни после ужина. Перепуганные официанты, как мертвые, стояли вдоль стен, ожидая, когда можно будет убрать со стола.
Зато после этого скандального разговора мне не пришлось впрямую отказывать Хорти, давно уже вынашивавшего идею освободиться от Бардоши (что в марте 1942 года и произошло) и предложить немцам в качестве преемника, среди прочих, мою кандидатуру. Понятно, что после этого ужина я стал персоной нон грата.
В 1942 году после позорных событий в Новисаде (устроенной там венграми резни) я встретился с Хорти.
— Как жаль, что как участник Первой мировой я не имею титула витязя, — сказал я ему.
— За чем дело? Еще не поздно… — Он явно не понимает, о чем я.
— Нет, нет, уже поздно. Будь я витязем до Новисада, я от этого титула отказался бы. Теперь в лучшем случае мне остается не просить его. — Так оно и случилось, я никогда не просил положенную мне награду, да и обстоятельства изменились.
Итальянская капитуляция, после падения Муссолини (1943) я у Хорти. Один из партнеров покинул союз. Покинем и мы. Привел в пример прусского генерала Йорка, вопреки воле своего короля заключившего с русскими в Тауроггене конвенцию (война с Наполеоном, 1912 год). Он полностью согласился. Особенно его взволновал Таурогген, и он дважды просил меня рассказать подробности этой истории, а потом, рассыпаясь в благодарностях, проводил до двери, что было совершенно излишним. Позднее я узнал, что еще до меня в аналогичном духе с ним говорил бывший премьер-министр Бетлен и регент ему обещал все обдумать. (Писал Бетлен и премьеру Каллаи.) Короче, я снова вернулся домой успокоенный и снова узнал по радио о прямо противоположных мерах: на Восточный фронт направляются новые дивизии.
В августе 1943 года Тильди, Пейер, Рашшаи и я обращаемся к Каллаи с предложением сделать Будапешт открытым городом. Разговор еще в самом разгаре, когда раздается рев сирены. Спускаемся в убежище премьер-министра. Верховное главнокомандование уже там. Почему-то удивлены нашим появлением. Успокаивают, что бомбят Винернойштадт. И я сразу успокаиваюсь: именно там работала санитаркой моя младшая сестра! [Восхитительная красавица, слепая тетя Мия!] Из открытого города ничего не вышло.
Поскольку бомбежки Будапешта усиливались, дипломатам было предложено съехать на „запасные квартиры“. Мне досталась нунциатура, так что с марта 1944 года папский посланник Ротта жил у меня. Человек он был весьма богобоязненный; его благочестие, скажем так, на порядок превосходило его политические способности. А вот его секретарь Веролино — случай прямо противоположный. После длительных и тяжелых переговоров (давление помогали оказывать мой тесть и убитый позднее епископ Апор) Ротта, не в качестве папского нунция, а как глава, дуайен дипкорпуса, согласился ходатайствовать перед Хорти (который в то время уже неделями не показывался) и шведским королем, чтобы те потребовали от Гитлера прекратить депортацию евреев. В Будапеште депортация прекратилась.
