Всё пошло наперекосяк в тот самый день, когда звездочёт, проводив паланкин придворной дамы (хотя уже не придворной дамы, а просто госпожи Хэ), пришёл в тронный зал и сообщил Кванджону о том, что она покинула дворец.
Услышав это, император посмотрел на него каким-то беспомощным, детским взглядом и, издав короткий жалобный не то стон, не то крик, рухнул с трона.
Вот когда Чжи Мон по-настоящему испугался! Даже в какой-то момент подумал, что сердце Кванджона остановилось. Но правителя перенесли в его покои, послали за лекарем, и астроном, нащупав слабый, нитевидный пульс, позволил себе выдохнуть.
Как оказалось, рано.
Борьба за жизнь императора шла двое суток. Чжи Мон откровенно психовал, глядя на ничтожные потуги придворного врачевателя исцелить умирающего при помощи трав и благовоний. В конце концов отослав эту бестолочь в храм возносить молитвы Небесам, что было в любом случае полезнее всего творимого им мракобесия, звездочёт взялся за дело сам, сетуя, что не может применить ни нормальной капельницы, ни действенных препаратов, в которых он хоть как-то разбирался. Вливая в Кванджона имевшиеся в его распоряжении растворы порошков и питательные отвары, Чжи Мон коротал возле его постели дни и ночи, уповая на молодость и крепкий организм своего подопечного.
Но он кое-что не учёл.
Чем сильнее человек, тем страшнее он ломается, когда наступает предел его выдержки. А Кванджон в довершение всего этого просто не хотел возвращаться к жизни. В нём угасло само желание жить, дышать, принимать пищу и воду.
И Чжи Мон говорил с ним. Говорил постоянно, обращаясь к лежавшему перед ним без сознания подобию прежнего неукротимого воина, сурового правителя. Он рассказывал ему о великих битвах прошлого, о могучих государствах древности, о величии Корё, которое засияет, как только император вернётся на трон. Он рисовал ему прекрасное будущее страны, что вырастет на нынешней благодатной почве, описывал её южные земли, прогрессивные и процветающие.
На третьи сутки, перед рассветом, Кванджон открыл глаза, заставив звездочёта поперхнуться от неожиданности на середине рассказа о лодках, которые однажды смогут плыть по морям под водой, как огромные диковинные рыбы.
– Ваше Величество! – радостно склонился к нему Чжи Мон. – Как вы себя чувствуете?
На что император просто отвернулся, не удостоив его ответом. Но его молчание уже не было тем жутким эхом тишины, что омывала неуловимую грань между мирами живых и мёртвых.
– Ваше Величество, – не унимался воспрянувший духом звездочёт, – вам что-нибудь нужно? Вы хотите пить?
Он потянулся за ещё тёплым травяным чаем, но Кванджон прошептал:
– Оставь…
– Тогда, быть может, вы хотите чего-то иного?
– Не хочу, – император уставился в потолок. – Я ничего не хочу.
Как же он сейчас напоминал своего отца незадолго до ухода! Однако Кванджону было ещё слишком рано, и Чжи Мон не намерен был так просто сдаться.
Теперь уж точно нет!
– Ваше Величество, – вновь заговорил он преувеличенно бодрым тоном, протягивая императору чашу с чаем, в который был щедро подмешан качественный натуральный энергетик, – вам стоит выпить этот укрепляющий напиток, а утром принесут свежий рисовый отвар для восполнения ваших сил. Хвала Небесам, вы очнулись, и теперь дело пойдёт на лад!
К искреннему удивлению звездочёта, Кванджон выслушал его заботливое кудахтанье и даже без возражений выпил чай. Что заставило его сделать это: жажда ли, слабость ли тела или душеспасительные беседы, которые он едва ли воспринимал в забытьи, – понять было невозможно. Но, напившись, он откинулся на подушку и, уже не отворачиваясь, из-под прикрытых ресниц наблюдал за Чжи Моном, пока тот возился с посудой на чайном столике, а потом, присев рядом, вновь понёс позитивную бессмыслицу.
– Я никак не пойму, – прервал император поток речи звездочёта, когда во дворце по-утреннему захлопали двери и зазвучали голоса, – чего ты от меня добиваешься?
– Вставайте, Ваше Величество, – вмиг посерьёзнел Чжи Мон, отбросив наносное оживление. – Надо встать!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Только радовался своей победе астроном недолго. Встать-то Кванджон встал и даже добрался до трона. Сам! Но, сев на него, словно сросся с ним и превратился в изваяние Будды. Физически к жизни его Чжи Мон вернул, однако изломанную душу вот так запросто починить ему не удавалось.
Кванджон что-то ел, иногда пил, урывками спал и время от времени откликался на вопросы, однако дальше его функционирование не продвигалось. Благо стабильная политическая обстановка в стране позволяла пока обходиться без регулярных встреч с министрами, кои были предупреждены о недомогании правителя.
И тогда Чжи Мона охватила злость.
Святые Небеса, да сколько можно? Поставить на всём крест? Вот так запросто из-за разбитого сердца вдребезги разнести и мечты о процветании целого государства? Попрать усилия и жертвы его основателя? Да будь проклято это неистовой силы чувство, способное разрушать жизни и империи!
Он знал, что любовь Кванджона не находила сравнений, что она пропитывала все измерения вокруг императора, что не было средства загасить её, вытравить из истерзанного сердца. Безусловно, эта любовь, выстраданная и обретённая как бесценное сокровище, была в разы глубже и самоотверженнее чувства Хэ Су, но это не имело никакого значения. Потому что её хватало на двоих. Потому что она была, эта любовь, и никуда не уходила, продолжая мучить Кванджона.
Чжи Мон никогда не испытывал подобного, не понимал этого до конца и злился. Его выводило из себя добровольное угасание человека, в котором некогда пылало яркое желание жить, в котором цвёл острый, пытливый ум и скрывалась невероятная сила духа и тела. И всё это гибло до срока из-за любви?
Столько всего пережить, преодолеть, вынести – и так глупо и просто сдаться из-за… любви?
Вот почему сейчас Чжи Мон боролся с собой, чтобы не подойти к императору и не закатить ему классическую оплеуху, которая в теории должна выдернуть жертву из тисков апатии и как минимум вызвать желание дать сдачи. Но, во-первых, звездочёт помнил своё место, а во-вторых, справедливо опасался, что Кванджон, который весь состоял из жил и натренированных мышц, даже в своём измождённом состоянии закатит ему такую затрещину, что спасать придётся уже его, астронома. И не факт, что успешно. Имелась ещё и третья причина, однако о ней Чжи Мону думать совсем не хотелось, поскольку тут всё было непредсказуемо вообще и варьировалось от повешения до четвертования: мало ли как очнувшемуся императору придёт в голову покарать вышедшего за рамки советника, вконец обнаглевшего и распустившего руки.
Посему этот самый советник прятал зудящие руки за спину и переминался с ноги на ногу в поисках иного, более деликатного способа оживить Кванджона.
Ночь подползла к середине, лениво перевалила через неё и вяло потекла к рассвету, а император по-прежнему сидел на троне и смотрел в никуда.
Чжи Мон, потерпевший полное поражение в борьбе с зевотой, то и дело прятался за широким рукавом и прислушивался к звукам снаружи, ориентируясь по ним во времени: вот прогремела по плитам двора смена караула, вот отзвонил колокол в храме, вот пробежала стайка сонных служанок на кухню, вот вернулись из ночного кони…
Кони!
Что же ему это с самого начала в голову не пришло?
Вмиг проснувшийся астроном встряхнулся и как можно более непринужденно заметил:
– Ваше Величество, я вижу, сон к вам так и не идёт?
– И что? – глухо откликнулся император, даже не пошевелившись.
– Но ведь вы просто убиваете время.
– Мне всё равно.
– А раз вам всё равно, – вкрадчиво промурлыкал астроном, – то, быть может, вы согласитесь выйти со мной на воздух?
Глядя на то, как повернулся к нему император, в глазах которого читался если не интерес, то вялое, равнодушное согласие уж точно, Чжи Мон мысленно потёр ладони.
Неужели попался?
Именно.
Кванджон попался.
Выбравшись за звездочётом на террасу, он мало-помалу оказался с ним в саду, а после – и на конюшне, где в ответ на предложение о прогулке верхом только неуверенно вздохнул.
