Непонимание, досада и нечто похожее на ревность полоснули Ван Со по горлу, и его прежнее приподнятое настроение бесследно испарилось. Но, не успев пройти и пары шагов, он услышал странный звук и, оглянувшись, увидел, как Хэ Су падает перед ним на пол, кусая от боли губы.
– Ваше Величество!
От ужаса у Ван Со едва не остановилось сердце. Вмиг позабыв обо всём на свете при виде побледневшей Хэ Су, неловко державшейся на изувеченных коленях, он бросился к ней, пытаясь поднять на ноги. На него душными волнами поочередно накатывали паника и гнев.
– Ты забыла о своих коленях? – испуганно воскликнул он. – Тебе же нельзя так делать: ты можешь лишиться возможности ходить! Вставай! Хэ Су, прошу тебя!
Но Хэ Су упрямо отказывалась от его помощи.
– Вы обещали мне, что ваши братья не пострадают, – с упрёком проговорила она.
– Перестань! – покачал головой Ван Со. – Я знаю, что ты всегда заботилась о принцах. Но то, что ты стоишь на коленях ради Ука, мне не нравится. Вставай, Су, пожалуйста! Тебе нельзя…
– Это ведь вы убили сокола, верно? – перебила его Хэ Су и заглянула ему прямо в душу. На белом лице не было ни тени сомнения. – Вы сами убили птицу, чтобы оклеветать восьмого принца!
Руки Ван Со, обнимавшие её плечи, упали. Лицо застыло суровой маской. Он долго смотрел в её огромные обвиняющие глаза, а потом криво усмехнулся, признавая её правоту:
– А что, он не заслужил? По его вине погибли Му и Ын! Генерал Пак и Бэк А покинули меня из-за него! Он пытался разлучить нас с тобой и убить меня! Он чудовище!
– Но если вы снова убьёте родного брата, это обернётся проклятием для вас самого! – прервала поток его бичующего негодования Хэ Су. Голос её срывался, плечи содрогались. – Если вы не смягчите наказание, все будут видеть в вас только тирана. Я не хочу, чтобы в будущем вас помнили как кровавого правителя!
Ван Со вглядывался в лицо Хэ Су, поражённый страстью в её голосе. Вытерпев столько горя, увидев своими глазами столько смертей, сама едва не погибнув, она всё сильнее ценила жизнь, которая для неё оставалась важнее любой обиды и мести. Но было ещё кое-что, от чего Ван Со на миг онемел, не в силах сопротивляться воздействию Хэ Су. Отдалившись от него, она до сих пор имела над ним власть, гасила его ярость и смягчала его сердце.
Она оставалась его светом.
– Хорошо. Я позволю ему жить, – кивнул Ван Со, уступая отчаянной мольбе в любимых глазах и стараясь не замечать вспыхнувшей в них радости, которая ожгла его, воспламеняя утихший было гнев. – Однако Ван Ук будет сослан в родной город. Ему будет запрещено даже ступать за порог своего имения. Он хотел владеть Корё? Но отныне будет заперт в своём доме, и в нём же он задохнётся! Он будет гнить там всю оставшуюся жизнь!
Свирепея с каждым словом, Ван Со уже не замечал, как ярость вырывается из него наружу, как глаза Хэ Су, минуту назад озарённые надеждой, наполняются безграничным ужасом.
Поднявшись на ноги, император на миг задумался и пробормотал, словно уже разговаривая с самим собой:
– Думаю, для него это будет страшнее быстрой смерти.
Да, пожалуй, он изменит указ. Ему самому так понравилась эта идея, что он зло рассмеялся, представив лицо восьмого принца и его никчёмную, пустую жизнь, остаток которой он проведёт в клетке собственного дома, пожираемый сожалениями и воспоминаниями.
Ван Ук до конца своих дней будет тянуться мыслями туда, куда тянулись его алчные руки, к тому, что он так отчаянно желал заполучить.
Есть ли кара суровее, чем наказание подобной жизнью?
***
Если бы Чхве Чжи Мон мог выбирать себе ремесло, пожалуй, он предпочёл бы стать менестрелем или художником, как тринадцатый принц. И, как Бэк А, он бы тоже не смог гнить во дворце и сбежал бы на свободу, бродил по земле, наблюдал за людьми, слагал о них песни, рисовал их за нехитрыми занятиями…
Он тоже мечтал быть свободным, хотя бы так. Однако над ним довлел долг и воля Небес, на страже которой ему выпало стоять веками.
Что он там плёл императору о выборе, вернее, об отсутствии такового? Вот-вот, господин Проводник-Астроном-Звездочёт-Советник. Всё, что вы можете сейчас выбрать, – это только то, как именовать себя, хоть выбор и небогат. А красоту пусть видят и сохраняют в нотах и красках иные. Не ваша это стезя.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Чжи Мон досадливо крякнул и взглянул на художника, который ползал у его ног по огромному листу рисовой бумаги, водя по ней кистью. Бумага была плотной и дорогой. Краска ложилась на неё сочно и ровно – загляденье! А как иначе можно было рисовать портрет самого императора, который скучал на стуле напротив вот уже битый час, но послушно изображал на лице благодушие и держал спину так ровно, словно находился в седле?
Портрет в общем получался весьма недурным, не зря же Чжи Мон лично разыскивал именно мастера Юна: его полотну ещё предстояло сыграть свою роль, но несколько позже. Скользя оценивающим взглядом с него на Кванджона и обратно, звездочёт пожевал губами, прокашлялся и потеребил художника за плечо, жестами показывая, чтобы тот изобразил глаза императора больше, а плечи – шире и мощнее. Бумага всё стерпит.
– Рисунок должен быть точным, – возразил Кванджон, со снисходительной улыбкой наблюдавший за выразительной пантомимой Чжи Мона, – чтобы смотрящий видел меня, как живого.
– Разве не нужно нарисовать, как вас должны помнить потомки? Вы же сидите не на троне! Люди не поймут, видят они принца или императора!
Говоря так, астроном лукавил: ему-то как раз и требовалось абсолютное сходство портрета с оригиналом, какой бы титул тот ни носил. Вернее, потребуется. Однажды.
– Ну и зачем сейчас рисовать картину, которую повесят после моей смерти? Тем более неправдоподобную? – взгляд императора затуманился, и он, улыбнувшись каким-то своим мыслям, добавил мягче: – Это подарок.
Чжи Мон готов был поспорить на свой самый навороченный телескоп, хранившийся в подвале башни, что знает, кому предназначен в дар этот портрет. Сам он хотел продемонстрировать рисунок тому же человеку, но потом. Может быть. Лет этак через…
Хм.
Он открыл было рот, ещё не придумав, что ответить императору, но его размышления прервал громкий стук распахнувшихся дверей, в проёме которых возник четырнадцатый принц. За его широкой спиной смешно семенил низкорослый пухлый министр, заикающийся в страхе перед гневом императора:
– Нет! Вам сюда нельзя! Нельзя!
Однако разжалованный опальный генерал смёл его одним движением и размашистым шагом пересёк тронный зал. Чжи Мон едва успел сделать знак художнику, чтобы тот исчез, и с благоговейным страхом уставился на Ван Чжона. Ему что, прискучила жизнь в ссылке и он решил добавить в неё ярких красок? Вот только в отличие от портрета императора, ему светит один цвет – кроваво-красный, всех оттенков и насыщенности, от капиллярной до венозной.
Подумав так, Чжи Мон отругал себя за неожиданную анатомичность сравнений и с опаской покосился на Кванджона, который продолжал расслабленно сидеть на стуле, только руки его с хрустом сжались на подлокотниках, выдавая зарождающийся гнев.
Нехорошо…
– Прошу принять меня, – явно пересиливая себя, поклонился четырнадцатый принц и тут же отвёл мятежный взгляд от царствующего брата.
Кванджон не спеша поднялся и, прищурившись, посмотрел на него:
– Ты нарушаешь своё наказание. И, видимо, желаешь умереть.
– Я пришёл получить ваше согласие, – ничуть не смущаясь, ответил ему Ван Чжон. – Разве вы бы приняли меня, предупреди я вас о визите?
От подобной дерзости у Чжи Мона отвисла челюсть. А император лишь с интересом склонил голову набок и сощурился ещё сильнее. Его глаза превратились в два узких клинка из чёрного дамаска.
– Это указ почившего короля, – протянул ему брат небольшой плотный свиток.
И поскольку Кванджон не шелохнулся, звездочёт рысью метнулся к принцу и передал свиток из его рук императору. А пока он его нёс, его содержимое заставило астронома взмокнуть от дурного предчувствия. Ван Чжон, похоже, и правда возжелал оставить потомкам свой портрет, написанный его собственной кровью. Рукой четвёртого императора Корё.
