Учитывая изувеченное лицо, учитывая его трагическую жизнь, говорил Ванадий на редкость буднично. Голос звучал ровно и спокойно, даже монотонно.
Однако на Кэтлин его слова оказывали не меньшее воздействие, чем знаменитые монологи Лоренса Оливье в «Ребекке» или «Леди Гамильтон». В спокойствии Ванадия, его сдержанности чувствовались не только убежденность и правота, но что-то еще. И пусть не сразу, но она начала понимать, что это естественная реакция человека, в душе которого нет места пустоте. Душа его заполнена добродетелями, не рассеивающимися, как дым.
Они посидели в молчании, и Кэтлин нисколько бы не удивилась, если бы исчезнувший четвертак вдруг материализовался в воздухе и, упав, запрыгал бы по столу Нолли.
— Значит, сэр… — прервал паузу Нолли, — вы — психолог. Изуродованное лицо осветила улыбка.
— Нет. С моей точки зрения, психология — еще один легкий источник ложного насыщения… вроде секса, денег и наркотиков. Но я признаю: о зле мне кое-что известно.
За окнами погас дневной свет. Зимняя ночь пятнала улицы сгущающимся туманом.
— Мы бы хотели знать, почему делали то, о чем вы нас просили? — спросила Кэтлин. — Почему четвертаки? Почему песня?
Ванадий кивнул.
— Я тоже хотел бы услышать более детальный отчет о реакции Каина. Я, разумеется, читал ваши отчеты, они достаточно подробны, но многие мелочи могут открыться только в разговоре. А зачастую именно мелочи играют самую важную роль при разработке стратегии.
Нолли поднялся.
— Если вы разрешите пригласить вас на обед, чувствую, мы проведем отличный вечер.
Несколько мгновений спустя, уже в коридоре, когда Нолли запирал дверь на ключ, Кэтлин взяла Ванадия под руку.
— Как мне вас называть, детектив Ванадий, брат, отец?
— Пожалуйста, зовите меня Том. Меня заставили уволиться из полицейского управления Орегона, из-за лица признали нетрудоспособным, поэтому официально я более не детектив. Однако пока Енох Каин не за решеткой, где ему самое место, я остаюсь копом, числят меня в полиции или нет.
Глава 65
Ангел оделась во все красное, словно сам дьявол: ярко-красные туфли, красные носки, красные леггинсы, красная юбка, красный свитер и красное, до колен пальто с красным капюшоном.
Она стояла у входной двери, любуясь собой в зеркале в рост человека, терпеливо дожидаясь, пока Целестина упакует в сумку кукол, книги-раскраски, лекарства и коробки с цветными карандашами.
Хотя три года Ангел исполнилось лишь неделю тому назад, она выбирала наряд и одевалась сама. Обычно предпочитала одноцветную гамму, иногда добавляла шарф, пояс или шапку другого цвета. Но, бывало, смешивала цвета. С первого взгляда вроде бы хаотически, но при внимательном рассмотрении выяснялось, что цвета находятся в гармоничном единстве.
Какое-то время Целестине казалось, что девочка отстает в развитии от других детей: позже начала ходить, позже заговорила, медленно увеличивала словарный запас, хотя Целестина каждый день читала ей книжки. Но за последние шесть месяцев Ангел наверстала упущенное: просто она шла дорогой, отличной от тех, что описывались в книгах по воспитанию детей. Первым ее словом стала мама, как и положено, но вторым — синий. В три года, когда средний ребенок называет четыре цвета, Ангел могла назвать одиннадцать, включая белый и черный, потому что отличала розовый от красного, а лиловый от синего.
Уолли, доктор Уолтер Липскомб, который выводил Ангел на свет божий и стал ее крестным отцом, никогда не волновался из-за того, что девочка медленно развивается, полагая, что у каждого ребенка свой, индивидуальный темп. И пусть говорил Липскомб со знанием дела, по специальности он был не только хирургом-акушером, но и педиатром, Целестина все равно волновалась.
Впрочем, волноваться матери всегда умеют. Ангел видела в Целестине именно мать, она еще не знала и не могла понять, что судьба даровала ей двух матерей: одну — которая родила, и вторую — которая воспитала.
Недавно Уолли протестировал Ангел, и результаты показали, что она не сильна ни в математике, ни в знании языка, зато обладает другими талантами. Там, где дело касалось оценки цвета, распознавания оттенков, пространственного мышления, определения основных геометрических фигур, под каким бы углом они ни находились, она на порядок опережала детей своего возраста. Уолли сказал, что девочка одарена исключительно острым зрительным восприятием и, возможно, покажет себя вундеркиндом, если выберет материнскую стезю.
— Красная Шапочка, — объявила Ангел, разглядывая себя в зеркале.
Целестина застегнула «молнию» сумки.
— Тогда тебе лучше остерегаться большого серого волка.
— Не мне. Пусть остерегается волк, — ответила Ангел.
— Так ты думаешь, что сможешь дать ему пинка?
— Бам! — Ангел наблюдала за своим отражением, давая пинка воображаемому волку.
Целестина достала из стенного шкафа пальто.
— Тебе следовало надеть зеленое, мисс Шапочка. Тогда волк никогда бы не заметил тебя.
— Сегодня я не хочу быть лягушкой.
— Ты и не похожа на лягушку.
— Ты очень красивая, мамочка.
— Спасибо тебе, сладенькая.
— А я красивая?
— Невежливо напрашиваться на комплимент.
— Так я красивая?
— Ослепительная.
— Иногда я в этом не уверена. — Ангел хмурилась, уставившись в зеркало.
— Можешь мне поверить. Второй такой нет.
Целестина присела перед Ангел, завязала тесемки капюшона под подбородком.
— Мамочка, почему собаки косматые?
— Откуда взялись собаки?
— Я тоже об этом думаю.
— Нет, я о другом. Почему ты вдруг заговорила о собаках?
— Потому что они похожи на волков.
— Да, конечно. Ну, бог сделал их косматыми.
— А почему меня бог не сделал косматой?
— Потому что он не хотел, чтобы ты была собакой. — Завязав тесемки на бантик, Целестина поднялась. — Вот. Теперь ты выглядишь как «Эм-и-эм».
— Это же конфетка.
— Так ты же у нас сладенькая, не так ли? Снаружи ярко-красная, внутри — молочно-шоколадная, — и Целестина легонько коснулась пальцем светло-коричневого носика девочки.
— Я бы предпочла быть «Мистером Гудбаром»[64].
— Тогда тебе надо было надеть желтое.
В холле, общем на две квартиры первого этажа, они встретились с Реной Моллер, пожилой женщиной, которая жила в соседней квартире. Она натирала темное дерево двери лимонным маслом. Сие говорило о том, что к обеду миссис Моллер ждала сына с семьей.
— Я — «Эм-и-эм», — гордо сообщила Ангел соседке, пока Целестина запирала дверь.
Рену отличали веселый характер, маленький-рост и дородность. Ширину талии, и так составляющей не меньше двух третей роста, оптически увеличивали ее любимые цветастые платья. А немецкий акцент в голосе смягчали радостные нотки.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
