В холле, общем на две квартиры первого этажа, они встретились с Реной Моллер, пожилой женщиной, которая жила в соседней квартире. Она натирала темное дерево двери лимонным маслом. Сие говорило о том, что к обеду миссис Моллер ждала сына с семьей.
— Я — «Эм-и-эм», — гордо сообщила Ангел соседке, пока Целестина запирала дверь.
Рену отличали веселый характер, маленький-рост и дородность. Ширину талии, и так составляющей не меньше двух третей роста, оптически увеличивали ее любимые цветастые платья. А немецкий акцент в голосе смягчали радостные нотки.
— Madchen lieb[65], мне ты кажешься рождественской свечкой.
— Свечки тают. Я не хочу таять.
— «Эм-и-эм» тоже тают, — предупредила Рена.
— Волки любят конфеты?
— Возможно. О волках я ничего не знаю, liebling[66].
— Вы выглядите как цветочная клумба, миссис Моллер, — переменила тему Ангел.
— Выгляжу, это точно, — согласилась Рена и пухлой рукой оправила плиссированную юбку яркого платья.
— Большая клумба, — добавила девочка.
— Ангел! — ахнула Целестина. Рена рассмеялась:
— Но это правда! Я не просто клумба. Я — целое поле цветов! Так у тебя знаменательный день, Целестина.
— Пожелайте мне удачи, Рена.
— Тебя ждет огромный успех, полная распродажа. Я гарантирую!
— Будет хорошо, если купят хотя бы одну картину.
— Все! Ты — прекрасная художница. Ни одной не останется. Я знаю.
— С ваших бы уст да до слуха господу.
— Так уже было, и не раз, — заверила ее Рена.
На улице Целестина взяла Ангел за руку, и по лесенке они спустились на тротуар.
Жили они в пятиэтажном викторианском доме в престижном районе Пасифик-Хейтс. За несколько лет до того, как Липскомб купил дом, здание капитально отремонтировали, разделив на отдельные квартиры, но полностью сохранив великолепие фасада.
Собственный дом Уолли находился в том же районе, в полутора кварталах, — трехэтажная жемчужина викторианского стиля. Жил он в нем один.
Сумерки практически перешли в ночь. Над поднимающимся с бухты туманом небо приобрело фиолетовый цвет, а пробивающаяся сквозь него неоновая подсветка превращала сверкающий огнями город в модное кабаре, только-только открывшееся для приема гостей.
Целестина взглянула на часы и поняла, что безнадежно опаздывает. Но коротенькие ножки Ангел не позволяли прибавить шагу.
— Куда уходит синева? — спросила девочка.
— Какая синева?
— Небесная.
— Следует за солнцем.
— А куда уходит солнце?
— На Гавайи.
— Почему на Гавайи?
— Там у него дом.
— Почему там?
— Недвижимость там дешевле.
— Я тебе не верю.
— Я лгу?
— Нет. Разыгрываешь меня.
Они подошли к перекрестку, пересекли мостовую. Вырывавшийся изо рта воздух превращался в пар. Пар этот Ангел называла дыхательным призраком.
— Сегодня вечером веди себя, как полагается, — наказала ей Целестина.
— Я остаюсь с дядей Уолли?
— С миссис Орнуолл.
— Почему она живет с дядей Уолли?
— Ты знаешь. Она его домоправительница.
— Почему ты не живешь с дядей Уолли?
— Я же не его домоправительница, так?
— Разве дядя Уолли не останется дома?
— Только на короткое время. Потом поедет в галерею, а после окончания вернисажа мы вместе поужинаем.
— Вы будете есть сыр?
— Возможно.
— Вы будете есть курицу?
— Почему тебя волнует, что мы будем есть?
— Я бы тоже поела сыру.
— Я попрошу миссис Орнуолл сделать тебе, если ты захочешь, сандвич с сыром.
— Посмотри на наши тени. Они то впереди, то сзади.
— Потому что мы проходим мимо фонарей.
— Должно быть, они очень грязные.
— Фонари?
— Наши тени. Они всегда на земле.
— Я уверена, что они очень грязные.
— Тогда куда уходит чернота?
— Какая чернота?
— Черное небо. Утром. Куда оно уходит, мама?
— Не имею понятия.
— Я думала, ты знаешь все.
— Раньше знала. — Целестина вздохнула. — А сейчас у меня совсем плохо с головой.
— Поешь сыра.
— Вроде бы с сыром мы все решили.
— Сыр полезен для мозга.
— Сыр? Кто тебе это сказал?
— Сырный дядя в телевизоре.
— Нельзя верить всему, что ты видишь в телевизоре, сладенькая.
— Капитан Кенгуру[67] не лжет.
— Нет, не лжет. Но капитан Кенгуру — не сырный дядя.
До дома Уолли оставалось еще полквартала. Он стоял на тротуаре, болтал с водителем такси. Заказанная машина уже прибыла.
— Давай поспешим, сладенькая.
— Они знают друг друга?
— Дядя Уолли и таксист? Не думаю.
— Нет. Капитан Кенгуру и сырный дядя.
— Скорее всего.
— Тогда капитан должен попросить его не лгать.
— Я уверена, что попросит.
— А какая еда полезна для мозга?
— Наверное, рыба. Ты не забудешь помолиться перед сном?
— Я всегда молюсь.
— Не забудешь попросить бога, чтобы он благословил меня, дядю Уолли, бабушку и дедушку…
— Я помолюсь и за сырного дядю.
— Дельная мысль.
— Вы будете есть хлеб?
— Обязательно.
— Положите на него рыбу.
Улыбаясь, Уолли протянул руки. Ангел побежала к нему, он подхватил ее, закружил в воздухе.
— Ты выглядишь как перчик чили.
— Сырный человек — ужасный лгун, — объявила она.
Целестина протянула сумку Уолли.
— Куклы, карандаши и ее зубная щетка.
— Какая очаровательная юная леди! — воскликнул таксист, глядя на Ангел.
— Бог не хотел сделать меня собакой, — сообщила ему девочка.
— Почему ты так решила?
— Он не сделал меня косматой.
— Поцелуй меня, сладенькая. — Целестина присела рядом с дочерью, и та громко чмокнула ее в щеку. — Кто тебе будет сниться сегодня?
— Ты, — ответила Ангел, которой иногда снились кошмары.
— И какие ты будешь видеть сны?
— Только хорошие.
— А что будет, если этот глупый страшила посмеет забрести в твой сон?
— Ты дашь ему пинка под волосатую задницу.
— Совершенно верно.
— Лучше поторопись, — посоветовал Уолли, целуя поднявшуюся Целестину во вторую щеку.
Вернисаж продолжался с шести вечера до половины девятого. Успеть к началу она могла только в том случае, если ангелы-хранители устроили бы ей «зеленую волну».
— Этот господин говорит, что вы — звезда сегодняшнего шоу, — сказал таксист, когда они тронулись с места и влились в транспортный поток.
Целестина оглянулась, чтобы посмотреть на Уолли и Ангел, которые махали ей вслед руками.
— Похоже на то.
— У художников говорят: «Сломай ногу»[68].
— Почему нет?
— Тогда сломай ногу!
— Спасибо вам.
Такси повернуло за угол. Уолли и Ангел исчезли из виду. Повернувшись лицом вперед, Целестина вдруг радостно рассмеялась.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
