— Спасибо вам.
Такси повернуло за угол. Уолли и Ангел исчезли из виду. Повернувшись лицом вперед, Целестина вдруг радостно рассмеялась.
Таксист глянул на нее в зеркало заднего обзора.
— Настроение отличное? Ваша первая большая выставка?
— Да, но дело не в этом. Я подумала о том, что сказала моя маленькая девочка.
И Целестина вновь захихикала. В итоге ей пришлось доставать из сумочки бумажную салфетку, чтобы высморкаться и вытереть слезы.
— Мне показалось, она — удивительный ребенок.
— Я тоже так думаю. Она для меня — все. Я говорю ей, что она — луна и звезды. Наверное, я ужасно ее балую.
— Нет. Любовь не портит детей.
Господи, как же она любила свою сладенькую, свою маленькую «М amp;М». Три года пролетели как один миг, и, хотя прожила она их в бешеном ритме, в каждом дне ей не хватало нескольких часов, на искусство она тратила меньше времени, чем ей хотелось, на личную жизнь времени не оставалось вовсе, она не променяла бы материнство на все богатство мира, ни на что… разве только… на возвращение Фими. Ангел была для нее солнцем, звездами и всеми кометами, бороздящими бесконечную Вселенную, неугасимым светом.
Без помощи Уолли — и не только с квартирой, он отдавал ей и время, и любовь — она, наверное, не справилась бы.
Целестина часто думала о его жене и близнецах, Ровене, Дэнни и Гарри, погибших в авиакатастрофе шесть лет тому назад, и иногда ощущала острое чувство утраты, словно они были членами ее семьи. Она скорбела об их смерти, как скорбел Уолли, и пусть эта мысль и была кощунственной, задавалась вопросом, почему бог поступил так жестоко, разрушив эту прекрасную семью. Ровена, Дэнни и Гарри пересекли воды страдания и жили теперь в царстве божьем, где в будущем лежал день, который принес им встречу с отцом и мужем. Но даже жизнь на небесах представлялась Целестине неадекватной компенсацией за многолетнюю земную разлуку с таким хорошим и добрым человеком, как Липскомб.
Целестина даже не соглашалась на всю ту помощь, какую он хотел ей оказать. Два года она работала по вечерам официанткой, продолжая учиться в колледже художественной академии, и ушла с работы, лишь когда ее картины начали продаваться и выручка превысила жалованье и чаевые.
Поначалу Элен Гринбаум, хозяйка «Галереи Гринбаум», взяла три полотна и продала их в течение месяца. Взяла четыре новых, а потом еще три, потому что два из четырех очень быстро ушли. После того, как коллекционеры приобрели десять картин Целестины, Элен включила ее в выставку, на которой свои работы показывали шесть молодых художников. И вот теперь Целестина ехала на свою первую персональную выставку.
Поступив в колледж, она надеялась, что ее в лучшем случае возьмут иллюстратором в журнал или в штат рекламного агентства. О карьере художника она могла только мечтать л теперь благодарила господа за то, что ее мечта обернулась явью. В свои двадцать три года она многого достигла и не собиралась почивать на лаврах.
Иногда Целестина думала о том, как тесно переплетаются в жизни трагедия и радость. Печаль зачастую служила корнем будущей радости, в радости закладывалось семечко грядущей печали. Переплетения эти давали все новые и новые сочетания, которые могли служить основой для стольких сюжетов, что для перенесения их на холст не хватило бы и нескольких ее жизней. Она стремилась ухватить окружающий ее мир во всем его ужасе и красоте, но, похоже, пока на полотне отражалась лишь бледная тень того, что видели ее глаза.
Ирония судьбы: проснувшийся в ней талант, коллекционеров, по достоинству оценивших ее взгляд на мир, открывшиеся перед ней перспективы — все-все она бы отбросила безо всякого сожаления, если бы пришлось выбирать между искусством и Ангел, ибо ребенка она ценила превыше всего. Фими ушла, но душа ее осталась, служа для сестры путеводной звездой.
— Вот и приехали. — Такси остановилось у входа в галерею. Ее руки тряслись, когда она отсчитывала плату за проезд и чаевые.
— Я так боюсь. Может, вам отвезти меня домой? Обернувшись и с улыбкой наблюдая, как Целестина возится с деньгами, таксист сказал:
— Если кто и боится, то только не вы. Всю дорогу вы молчали, но думали не о том, что стали знаменитой. Вы думали о вашей девочке.
— По большей части.
— Я знаю таких, как вы, милая моя. Вы пойдете по жизни независимо от того, продадутся сегодня ваши картины или нет, станете вы знаменитостью или останетесь никем.
— Вы, должно быть, говорите о ком-то еще. — Целестина протянула водителю деньги. — Я сейчас медуза на высоких каблуках.
Водитель покачал головой.
— Я узнал все, что можно о вас узнать, когда вы спросили свою дочку, что будет, если к ней в сон забредет глупый страшила.
— Ей недавно приснился этот кошмар.
— Вы готовы защитить ее даже во сне. Если в нем появится страшила, я не сомневаюсь, что вы так пнете его в волосатую задницу, что он забудет дорогу в сны вашей дочурки. Так что идите в галерею, произведите незабываемое впечатление на всех, кто там собрался, заберите их деньги и станьте знаменитой.
Возможно, потому, что Целестина была дочерью своего отца и ей передалась его вера в человечность, ее всегда глубоко трогала доброта незнакомых людей.
— Ваша жена знает, какая она счастливая женщина?
— Будь у меня жена, она не чувствовала бы себя счастливой. Я не из тех, кому нужна жена, дорогая.
— Значит, в вашей жизни есть мужчина?
— Один и тот же на протяжении восемнадцати лет.
— Восемнадцать лет. Тогда он должен знать, какой он счастливчик.
— Я говорю ему об этом как минимум дважды в день. Целестина вышла из такси, постояла перед входом в галерею. Ноги у нее подгибались, словно у новорожденного теленка.
В витрине висел огромный постер. Ей показалось, что он стал больше. Своими размерами он просто требовал от критиков размазать ее по стенке, призывал судьбу тряхнуть город землетрясением именно в день ее триумфа. Она пожалела о том, что Элен Гринбаум не ограничилась несколькими строчками, напечатанными на листке бумаги, который она могла бы приклеить к стеклу скотчем.
Взглянув на свою фотографию, она почувствовала, что краснеет. Она надеялась, что никто из пешеходов, проходящих мимо галереи между ней и витриной, не узнает ее. О чем только она думала? Крикливая, бросающаяся в глаза шляпа славы совершенно ей не шла. Она — дочь священника из Спрюс-Хиллз, штат Орегон, ей куда удобнее в обычной бейсболке.
Два из ее самых больших полотен красовались в витрине, подсвеченные маленькими лампочками. Завораживающие. Ужасные. Прекрасные. Отвратительные.
Ей было бы гораздо легче, если бы на открытие выставки приехали родители. Они и собирались прибыть в Сан-Франциско этим утром, но прошлым вечером умер прихожанин и близкий друг семьи. В таких случаях обязанности священника и его жены перед паствой выходили на первый план.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
