Во время последнего своего визита генерал еще застал жилище племянника таким, каким увидел его впервые: чистенький домик с мощеным двором, украшенным небольшой навозной кучей — на радость шести или семи курицам, предводимым петухом, который с высоты этой вонючей скалы приветствовал генерала пронзительным криком, — а также клеткой с кроликами, хрустевшими остатками салатных и капустных листьев со стола всех квартиросъемщиков, готовых поделиться этой зеленью с животными, в дни праздников украшавшими собой стол привратницы.
В этом парижском квартале, со всех сторон окруженном деревьями, домик походил скорее на крестьянскую хижину, чем на городское жилище. Но простенький и чистый дом стоял особняком и, по мнению генерала, был надежным убежищем, тихим островком, о каком только и может мечтать труженик.
Первое, что поразило графа Эрбеля, когда он постучал в свежевыкрашенную дверь, — лакей, в такой же ливрее, как его собственные слуги, то есть в ливрее дома Куртене, спросивший:
— Что угодно господину?
— Как это «что угодно», негодяй? — смерив лакея взглядом с головы до ног, отозвался граф. — Мне угодно видеть своего племянника; за этим я, собственно, и пришел.
— Так, значит, сударь, вы генерал граф Эрбель? — с поклоном уточнил лакей.
— Разумеется, я генерал граф Эрбель, — подтвердил генерал насмешливым тоном, — раз я тебе говорю, что пришел к племяннику, а у моего племянника, насколько я знаю, другого дяди нет.
— Сейчас я доложу хозяину, — сказал слуга.
— Он один? — спросил генерал, вставляя в глаз монокль, чтобы получше рассмотреть двор, посыпанный речным песком, а не мощенный, как раньше, песчаником.
— Нет, господин граф, он не один.
— С женщиной? — спросил генерал.
— У него двое его друзей: господин Жан Робер и господин Людовик.
— Ну ладно, предупредите его, что я здесь и скоро поднимусь к нему. Я хочу осмотреть дом: кажется, здесь премило.
Как мы видели, лакей поднялся к Петрусу.
Оставшись один, генерал мог рассмотреть все не торопясь и оценить разнообразные изменения, которым подверглись владения — точнее, место обитания — его племянника.
— О-о! — воскликнул он. — Похоже, домовладелец Петруса приказал подновить свой домишко: вместо навозной кучи — клумба с редкими цветами; вольер с зелеными попугайчиками, белыми павлинами и черными лебедями взамен клеток с кроликами; а там, где был навес, теперь конюшни и каретные сараи… A-а, ей-Богу, вот недурная упряжь.
И он подошел как знаток к подставке для конской сбруи, на которой громоздились предметы, привлёкшие его внимание.
— А-а! — сказал он. — Герб Куртене! Значит, упряжь принадлежит моему племяннику. Ах так! Уж не появился ли у него еще один дядюшка, о котором я не знал, и не получил ли он после него наследства?
Рассуждая сам с собою, генерал выглядел скорее удивленным, нежели огорченным или озадаченным. Но, войдя в сарай и внимательно осмотрев элегантную двухместную карету от Бенде́ра, а затем погладив в конюшне двух лошадей, купленных, по всей видимости, у Дрейка, он задумался и лицо его выразило неописуемую грусть.
— Отличные лошадки! — поглаживая животных, прошептал он. — Такая упряжка стоит шесть тысяч франков, не меньше… Возможно ли, чтобы такие лошади принадлежали нищему художнику с годовым доходом едва ли в десять тысяч?
Генерал решил, что чего-нибудь не понял, когда осматривал герб на упряжи, и пошел взглянуть на дверцу кареты. На ней, черт побери, тоже красовался герб Куртене, украшенный короной или, точнее, баронским обручем.
— Так-так, — пробормотал он. — Я — граф, его отец-корсар — виконт, он — барон. Хорошо еще, что он удовольствовался обручем и не посягнул на закрытую корону!.. Но в конце концов, — прибавил генерал, — если бы мальчик ее и взял, он имел бы на это право: наши предки царствовали.
Он в последний раз взглянул на лошадей, упряжь, вольер, цветы и песок, блестевший под ногами, будто жемчуг, и пошел вверх по лестнице к племяннику. Но, дойдя до второго этажа, он остановился и смахнул слезу:
— Бедный Пьер! — прошептал он. — Неужели твой сын стал бесчестным человеком?!
Пьером звали брата графа Эрбеля, того самого, которого генерал насмешливо жаловал званием якобинца, пирата, морского разбойника.
Пока граф Эрбель произносил эти слова и тайком вытирал слезу, он услышал, как кто-то торопливо сбегает с третьего этажа, радостно крича:
— Здравствуйте, дядя! Здравствуйте, дорогой! Что же вы не поднимаетесь?
— Здравствуйте, любезный племянничек! — сухо выговорил в ответ граф Эрбель.
— О-о! Каким тоном вы это сказали, дядя! — удивился молодой человек.
— Чего же ты ожидал? Я говорю то, что чувствую, — парировал генерал, берясь за перила и продолжая подниматься по лестнице.
Не прибавив больше ни слова, он вошел, выбрал взглядом лучшее кресло и упал в него, издав при этом «уф», что не предвещало ничего хорошего.
— Кажется, я не ошибся, — пробормотал Петрус.
Он подошел к генералу и продолжал:
— Дорогой дядя! Позвольте вам заметить, что вы сегодня утром как будто не в очень хорошем настроении.
— Нет, разумеется, — согласился генерал. — Я не в духе, но это мое право.
— Я далек от того, чтобы оспаривать у вас это право, дорогой дядюшка. Я отлично знаю, что у вас ровный характер, и полагаю, что, раз вы в дурном расположении духа, это неспроста.
— Вы совершенно правы, любезный племянник.
— Может быть, дядя, к вам спозаранку явился незваный гость?
— Нет, однако я получил письмо, причинившее мне немало хлопот, Петрус.
— Я так и думал. Держу пари, что это письмо от маркизы де Латурнель.
— Ты позволяешь себе говорить в неподобающем тоне, Петрус. Разреши тебе напомнить, что в данный момент ты проявляешь неуважение к двум старикам.
Петрус, севший было на складной стульчик, вскочил словно подброшенный пружиной.
— Прошу прощения, дядя, — сказал он. — Вы меня пугаете! Я никогда не слышал, чтобы вы говорили со мной столь резко.
— Дело в том, Петрус, что до сих пор у меня не было повода для тех серьезных упреков, которые я собираюсь сегодня вам высказать.
— Поверьте, дядя, что я готов почтительно принять ваши упреки, сожалея лишь о том, что я их заслужил, поскольку, раз вам есть в чем меня упрекнуть, дядя, значит, я того заслуживаю.
— Судите сами! Но сначала прошу вас выслушать меня и отнестись к моим словам серьезно, Петрус.
— Я вас слушаю.
Генерал указал племяннику на стул, но Петрус жестом попросил позволения слушать стоя.
И стал ждать обвинения, как подобает преступнику, стоящему перед судьей.
