— А по-моему, тебе прекрасно удался образ Беатриче, — вмешался Людовик.
— Правда? — улыбнулся Жан Робер.
— Сколько ей, по-твоему, лет? Она совсем девочка!
— В моей драме ей четырнадцать, хотя история утверждает, что Беатриче умерла в десятилетнем возрасте.
— История глупа, и на сей раз она, как обычно, лжет, — возразил Людовик. — Десятилетняя девочка не могла оставить столь светлый след в душе Данте. Я с тобой согласен, Жан Робер: Беатриче, должно быть, около пятнадцати лет; это возраст Джульетты, в этом возрасте люди влюбляются и способны пробудить любовь в другом сердце.
— Дорогой Людовик! Я должен тебе кое-что сказать.
— Что именно? — спросил Людовик.
— Я ожидал, что тебя, человека серьезного, человека науки, материалиста, наконец, поразит в моей драме описание Италии тринадцатого века, нравов, флорентийской политики. Не тут-то было! Оказывается, по-настоящему тебя тронула любовь Данте к девочке, ты следишь за тем, как развивается эта любовь и влияет на жизнь моего героя, больше всего тебя занимает катастрофа, в результате которой Данте лишается Беатриче. Не узнаю тебя, Людовик. Уж не влюбился ли ты, случайно?
Людовик покраснел до ушей.
— Точно! Влюбился! — вскричал Петрус. — Ты только посмотри на него!
Людовик рассмеялся.
— А если и так, — сказал он, — уж не вам двоим упрекать меня в этом!
— Я и не собираюсь — наоборот! — возразил Петрус.
— И я тоже! — подхватил Жан Робер.
— Но должен тебе сказать, дорогой Людовик, — продолжал Петрус, — что дурно с твоей стороны таиться от друзей, у которых нет от тебя секретов.
— Ах, Боже мой! Если эта тайна существует, то я едва успел признаться в ней самому себе! — воскликнул Людовик. — Как же, по-вашему, я мог поделиться ею с вами?
— Хорошо, это тебя оправдывает, — согласился Петрус.
— Кроме того, он, очевидно, не может открыть ее имя, — предположил Жан Робер.
— Нам? — возразил Петрус. — Сказать нам — все равно что похоронить тайну в могиле.
— Да я еще не знаю, клянусь вам, как я ее люблю: как сестру или как возлюбленную, — признался Людовик.
— Так начинаются все великие страсти! — заверил Жан Робер.
— Тогда признайся, дорогой, что влюблен до безумия! — настаивал Петрус.
— Возможно, ты прав! — согласился Людовик. — Вот как раз сейчас твоя живопись, Петрус, словно открыла мне глаза. Твои стихи, Жан Робер, заставили меня прислушаться к собственному сердцу. Я не удивлюсь, если завтра сам возьмусь за кисть, чтобы написать ее портрет, или за перо, чтобы сочинить в ее честь мадригал. Эх, Боже ты мой! Это вечная история любви, которую принимают за сказку, за легенду, за роман, пока сами не прочтут ее влюбленными глазами! Что такое философия? Искусство? Наука? Ведь рядом с любовью наука, философия и искусство — лишь формы красоты, истины, величия. А красота, истина, величие и есть любовь!
— Ну, в добрый час! — промолвил Жан Робер. — Если уж отведать любви, то лучше именно так!
— Можно ли узнать, — поинтересовался Петрус, — какой солнечный луч заставил выйти тебя из куколки, прекрасный мотылек?
— Вы непременно это узнаете, друзья! Но имя, образ, все ее существо еще сокрыты в таинственных недрах моей души: мне этого довольно. Однако будьте покойны, наступит время, когда моя тайна сама попросится наружу и постучит в ваши гостеприимные сердца.
Двое друзей с улыбкой протянули Людовику руки.
Потом Жан Робер наклонился, подобрал с пола рукопись и сложил пять актов воедино.
В этот миг вошел лакей Петруса и доложил, что внизу находится генерал Эрбель.
— Пусть дорогой дядюшка скорее поднимается сюда! — крикнул Петрус и поспешил к двери.
— Господин граф, — сказал лакей, — отправился в конюшни и приказал, чтобы я не беспокоил вас.
— Петрус… — проговорили оба гостя и взялись за шляпы, приготовившись выйти.
— Нет, нет, — возразил Петрус, — дядюшка любит молодежь, а вас двоих — особенно.
— Похоже, так и есть, — согласился Людовик, — и я очень ему за это признателен, однако уже половина двенадцатого, а в полдень Жан Робер читает свою драму в Порт-Сен-Мартен.
— Жан Робер — пусть, — возразил Петрус, — но тебе-то ни к чему уходить так рано.
— Прошу меня извинить, дорогой друг; у тебя прелестная мастерская, просторная, в ней достаточно воздуха для тех, кто влюблен уже полгода или год, однако для того, кто любит всего три дня, в ней тесно. Прощай, дружище! Пойду гулять в лес, пока там нет волка!
— Ступай, Купидон! — пожимая Людовику руку, проговорил Жан Робер.
— Прощайте, мои дорогие! — с оттенком грусти произнес Петрус.
— Что с тобой? — спросил Жан Робер; он был не так занят собой, как Людовик, и печальное выражение Петруса не ускользнуло от его внимания.
— Со мной?.. Ничего.
— Неправда!
— Ничего серьезного, во всяком случае.
— Ну-ка, выкладывай, в чем дело.
— Что ты хочешь от меня услышать? Как только лакей доложил о приходе дяди, на меня словно повеяло грозой. Дорогой дядюшка так редко меня посещает, что я неизменно чувствую какое-то беспокойство, когда он приходит.
— Дьявольщина! — вырвалось у Людовика. — Если дело обстоит именно так, я остаюсь и буду твоим громоотводом.
— Нет… Настоящий мой громоотвод, дружище, — это искренняя дядюшкина любовь ко мне. Мой страх абсурден, мои предчувствия бессмысленны.
— Ну, тогда до вечера или, самое позднее — до завтра, — сказал Людовик.
— А я увижу тебя, вероятно, еще раньше, Петрус, — пообещал Жан Робер. — Я зайду сказать, как прошло чтение.
Молодые люди простились с Петрусом. Выйдя на улицу, Жан Робер сел в свое тильбюри и предложил Людовику подвести его, куда тот пожелает. Но молодой доктор отказался, отговорившись тем, что хочет пройтись пешком.
Пока Жан Робер ехал через площадь Обсерватории, Людовик прошел бульварами до заставы Анфер и в задумчивости направился к лесам Верьера, где мы его и оставим в одиночестве: похоже, в этот час ему как никогда хочется побыть одному; кроме того, нас ждут Петрус и его дядя.
Генерал Эрбель не часто приходил к племяннику, но когда это случалось, то он — надо отдать ему справедливость — неизменно приносил в складках своего плаща небольшое нравоучение в той или иной, чаще всего насмешливой форме.
Его не было видно около пяти месяцев, то есть с тех пор, как в жизни Петруса произошли большие перемены. Когда он вошел к племяннику, его удивление переросло в изумление, а потом он и вовсе растерялся.
Во время последнего своего визита генерал еще застал жилище племянника таким, каким увидел его впервые: чистенький домик с мощеным двором, украшенным небольшой навозной кучей — на радость шести или семи курицам, предводимым петухом, который с высоты этой вонючей скалы приветствовал генерала пронзительным криком, — а также клеткой с кроликами, хрустевшими остатками салатных и капустных листьев со стола всех квартиросъемщиков, готовых поделиться этой зеленью с животными, в дни праздников украшавшими собой стол привратницы.
