Птица не шелохнулась. Отяжелевшая от сажи, забившейся в перья, она все еще жалась к той же складке портьеры.
— Вон она, вижу! — заорал мистер Чик. Он топнул ногой, потом, как циркач, заплясал на месте, стуча башмаками. Птица шарахнулась вниз, заметалась и, чуть не разбившись о стенку, влетела в комнату Лоурел — двери в ее спальню открылись сами собой. Мистер Чик с воплем захлопнул за птицей дверь.
— Мистер Чик!
— Видали — прогнал с площадки!
Двери в комнату Лоурел снова приоткрылись сами по себе, словно подтверждая, что за ними никого нет — только порыв утреннего ветерка.
— Мне сегодня не до шуток, — сказала Лоурел. — Сейчас же уберите птицу из моей комнаты!
Мистер Чик протопал в спальню. Он поглядел на прозрачные занавески, мокрые от дождя, смывшего с них крахмал, — Лоурел поняла, что окно у нее всю ночь было открыто. В занавеске бешено билась потускневшими крыльями птица; но Лоурел видела — мистер Чик только прикидывает, насколько потрепались шнуры на шторе.
— Она будет летать по всем комнатам, если ее не поймать, — сказала Лоурел, с трудом удерживаясь, чтобы не схватиться за голову.
— Никуда она не полетит, она выбраться хочет, — сказал мистер Чик и звонко хмыкнул.
Топая по комнате, он заглянул в открытый чемодан Лоурел, лежавший на кровати, где ничего не увидел, кроме этюдника, который она так и не успела вынуть, осмотрел туалетный столик, полюбовался на себя в зеркало, а птица все путалась в занавесках и вдруг метнулась из комнаты перед ним, когда он открыл двери. От нее на всем остались следы сажи, как пыльца от крыльев бабочки.
— А молодая мисс где же? — спросил мистер Чик, открывая двери спальни. Птица стрелой метнулась туда.
— Мистер Чик!
— Самая моя любимая комната в этом доме. — Он ухмыльнулся Лоурел, обнажив черный провал беззубого рта.
— Мистер Чик, я вам, кажется, ясно сказала: мне не до шуток. Вы только все окончательно испортили. Да вы и прежде всегда все только портили, — сказала Лоурел.
— Но я же с вас ничего не возьму, — сказал он, сходя вниз по лестнице следом за ней. — А вы все такая же, — добавил он. — Почему бы вам опять замуж не выйти, хоть за кого?
Она подошла к дверям, ожидая, пока он уйдет. Он добродушно засмеялся:
— Да, вот и я остался один-одинешенек, ни живой души у меня нет. Почему бы нам с вами не сговориться, а?
— Мистер Чик, сделайте милость, уходите.
— До чего ж похожа на старую мисс! — сказал он восхищенно, — А сердиться понапрасну не надо! — крикнул он, спускаясь вприпрыжку по ступенькам террасы. — У вас и голос точь-в-точь как у нее.
Появилась Миссури. Она вышла с метлой на крыльцо.
— Чего тут у вас стряслось?
— Там стриж! Стриж вылетел из камина, летает по всему дому, — сказала Лоурел. — Он до сих пор там, наверху.
— Это все оттого, что рано прибираться начали да хвастаться, — сказала Миссури. — Почему вы этого мистера Чика не попросили? Честное слово, ему бы только крутиться по дому да все разглядывать.
— Ничего он не умеет. Давайте сами ее выгоним.
— Вот это верно. У нас оно лучше пойдет.
Миссури появилась на кухне; она снова напялила шляпку и дождевик, крепко перетянув его поясом. Медленным шагом она поднялась по лестнице, держа перед собой кухонную щетку щетиной кверху.
— Видите ее? — спросила Лоурел. Она заметила пятно на занавесках у лестничной площадки, где птица ночью угнездилась поспать. Слышно было, как она где-то вздрагивает.
— Вот она там, на телефоне.
— Только не бейте ее…
— А как же мне ее поймать? Нечего ей тут делать, в вашей комнате, понятно? — сказала Миссури.
— Вы только подойдите сзади. Птицы летят на свет — помню, мне говорили. Погодите, я открою двери пошире. — Слышно было, как Миссури уронила щетку на пол. — Ей теперь дорога открыта! — крикнула Лоурел снизу. — Почему же она не вылетит?
— Да разве у нее ума хватает? Она же не человек!
Лоурел открыла двери и взбежала по лестнице с двумя соломенными корзинками. Она заставит ее улететь!
Вдруг сердце у нее упало: птица лежала на полу, под телефонным столиком. Она казалась маленькой, такой мучительно жалкой, плоской, как пустой башмачок, упавший с ноги ребенка.
— Знаете, Миссури, я всегда боялась: вдруг птица ко мне прикоснется, — сказала Лоурел. — Правда, правда!
Ей казалось, что птица слепая, неживая, в таком оцепенении она лежала.
— Вот погань, — сказала Миссури.
Лоурел накрыла птицу одной корзинкой, подвела сбоку другую, и птица оказалась взаперти. Все произошло бесшумно и быстро.
— А вдруг я ее придавила?
— Кошка съест — всего и делов.
Лоурел сбежала вниз, в сад, по ступенькам террасы, чувствуя на каждом шагу свою ношу, слыша, как там, под корзиной, что-то бьется — не то трепыхаются крылья, не то колотится птичье сердце в слепой борьбе против спасения.
На дорожке у ворот она остановилась.
— Что это вы затеяли? — крикнула старая миссис Пийз, высунувшись из-под занавески. — А я думала, вы уже уехали!
— Скоро уезжаю! — крикнула Лоурел и раздвинула корзинки.
Что-то задело ее по лицу — не перья, а лишь порыв ветра. Птица улетела. В воздухе она казалась только парой крыльев, больше ничего не было видно — ни тельца, ни хвоста, только косая дуга, врезанная в небо.
— Каждой птице летать охота, даже такой пачкунье никудышной, — сказала Миссури. — А мне теперь опять занавески стирать да выкручивать.
Целый час после этого Лоурел стояла в аллее и жгла письма отца к матери, письма бабушки и все сохранившиеся записные книжки и всякие бумаги, — жгла в заржавленной проволочной корзинке, где обычно осенью сжигали ветки пекана. («Слишком в них много кислоты, моим розам вредно».) Она сожгла фолиант Мильтона. На листке увидела почерк матери: «В это утро?» — и характерный вопросительный знак — крючком. Листок медленно морщился в огне. Лоурел поймала себя на ребяческом желании схватить листок, как прохожий подымает монетку с тротуара и законно присваивает ее, но листок уже сгорел. Лоурел одного хотела бы для матери — в это утро вернуть то утро, прожить его заново или заменить другим. Она стояла, покорно держа кочергу. И думала об отце.
Дым стлался по дереву, затеняя его, как вуаль затеняет лицо, сияющее слишком откровенной невозмутимостью. Мисс Адель Кортленд прошла под деревом быстрым учительским шагом — она торопилась попрощаться с Лоурел, пока не начались уроки в школе. Она увидела, что делает Лоурел, и лицо ее застыло, она постаралась ничем не выразить свое отношение.
— Тут вот одна вещица — я бы хотела отдать ее вам, — сказала Лоурел и сунула руку в карман передника.
— Нет, Полли. Эту вещь нельзя отдавать! Я тебе не разрешаю, пойми! Ты должна беречь, хранить ее. — И она быстро вложила в руку Лоурел маленькую каменную лодочку, попрощалась и торопливо побежала к себе в школу.
Лоурел так и знала. Нет, все равно никому не удастся утешить мисс Адель Кортленд — она сама утешит утешителя.
Наверху Лоурел положила в чемодан свои брюки и мятое шелковое платье, которое она надевала накануне, бросила на них еще какие-то мелочи и заперла его. Потом она приняла ванну и снова надела костюм от Сибил Конноли, в котором она прилетела. Она тщательно подмазала губы, заколола волосы, как носила в Чикаго, снова надела городские туфли на каблуках и в последний раз обошла весь дом. В окна, с которых Миссури сняла занавески, чтобы их выстирать, широко вливался весенний свет. В этом сверкающем и тихом доме ничто не напоминало о жизни ее матери, от ее счастья и страданий не осталось ничего, что могла бы испортить Фэй. И от того, как отец метался между ними, хватаясь за них обеих, как он вдруг отпустил их и ушел от всего, тоже никаких следов не осталось.
Из окна на лестничной площадке ей была видна дикая яблоня — она вся заиграла зеленью, только одна ветка еще была сплошь покрыта цветами, как кружевной рукав.
После похорон все цветы вынесли из гостиной — тюльпаны долго красовались, пока не опал последний лепесток. Над белой каминной доской висели полукружием над часами все те же журавли на лунном диске, нищий с фонарем и поэт у водопада. Стрелки на часах показывали половину двенадцатого.
Лоурел ждала — сейчас должны приехать подружки.
И тут она услыхала легкий стук — словно пустую катушку бросили в ящик и она катилась вглубь. Лоурел прошла на кухню, сквозь приоткрытую дверь она видела, как Миссури вывешивает выстиранные занавески. В кухне еще тепло пахло мыльной пеной.
Посреди дощатого пола все еще стоял памятный с детства огромный, как старинный рояль, кухонный стол. Из двух шкафов только новый, металлический, был в употреблении. Лоурел позабыла осмотреть старый деревянный шкаф, как забыла с вечера закрыть окно в своей комнате. Она подошла к нему и подергала деревянные дверцы, пока они не подались. Шкаф открылся, оттуда пахнуло резким, стойким мышиным духом. В темной глубине она разглядела формы для пирогов с вареньем, мешочек грубой соли для мороженицы, железные вафельницы и чашу для пунша с висящими на ней кружечками, которые от долгого неупотребления переливались маслянистыми радужными пятнами. И за всеми этими бесполезными вещами было задвинуто как можно дальше то, что все же почти выпирало из шкафа, то, что ей суждено было найти, — она и была тут для того, чтобы найти эту вещь. Она опустилась на колени и, торопливо раздвинув все остальное, обеими руками вытащила эту вещь и взглянула на нее в дневном свете, падавшем из незанавешенных окон. Да, это было именно то, что она предполагала. И в ту же минуту она скорее почувствовала, чем услышала из кухни, стук каблуков сначала в гостиной, библиотеке, в столовой, потом вверх по лестнице, по спальням и снова вниз — повторяя путь самой Лоурел, умолкнув на пороге кухни.
