в Пекин 11 апреля. О том, какую тревогу испытывает Барт, можно судить по раздражению от перелета: стюардесса, ужасная еда, другие пассажиры, всех как животных загнали в стойло. Проявлений нервозности предостаточно на протяжении всех трех недель поездки. Особые сложности возникают в отношениях с Соллерсом. В «Записках о путешествии в Китай» он часто становится объектом раздраженных размышлений: Барту претят его энтузиазм и прозелитизм. «[Ф. С. совершенно скотомизирует соперников-леваков. Все это вполне эгоцентрично: вся пресса рассматривается через призму запретов, которым она подвергает
Tel Quel]»[886]. Риторика Соллерса кажется ему близкой к изматывающей риторике их китайских собеседников: «[Ф. С. тоже все время ведет
кампании – и это утомительно; временами он долбит в одну и ту же точку с некоторыми вариациями, которые дают примеры, шутки и т. д. Сейчас это: Лакан как пособник религии, идеалист и т. д.]»[887]. Во время нескончаемых переездов на «микроавтобусах» он постоянно стремится петь революционные песни, «Интернационал» и т. д. Конечно, бывают моменты, когда они по-дружески делятся друг с другом, например, в музее Сианя «мы с восхищением говорим о Мелвилле»[888], но склонность Соллерса выставлять себя всезнайкой и командовать – одна из тягот этой поездки. Одним словом, «[единственный, по отношению к кому мне пришлось запастись терпением, был Ф. С.]»[889].
Барт так и не смог побороть усталость, охватившую его с самого начала путешествия. Он самый старый в группе и потому, вероятно, менее гибок. Он замечает с иронией: «„Я всегда прихожу последним“. – Это потому, что вы старый, говорит мне любезный гид, выражающийся правильными фразами»[890]. У него почти каждый день мигрени[891], регулярные приступы тошноты. Кажется, что он видит одни только ограничения. Они и в самом деле тяжелы. Группу полностью контролирует агентство Luxingshe, или просто Агентство. Оно составляет им почасовое расписание и план поездок, предоставляет переводчиков и решает, с кем они могут общаться. Времени на отдых совсем не остается. С девяти утра группа обычно находится на экскурсии – в типографии, больнице, университете, музее, на верфи, – которая становится поводом для бесконечных рассказов о преимуществах реформ, начатых председателем Мао, или о злодеяниях правых уклонистов с Линь Бяо во главе. Кампания, ведущаяся одновременно против Линь Бяо и Конфуция, приводит к тому, что на любые вопросы о Древнем Китае отказываются отвечать как на реакционные. Их везут из Пекина в Шанхай, затем они садятся на поезд до Нанкина, оттуда в Лоян в провинции Хэнань. Затем едут в Сиань в Шэнси, чтобы последние дни провести в Пекине, где встречаются с Аленом Буком, корреспондентом Monde, и Кристианом Туалем, атташе по культуре. Необходимо постоянно делать записи. От внимания Барта не ускользнул несколько комичный характер поездки, чем-то напоминающий комикс «Тинтин в Советском Союзе», на что указывает ряд иронических комментариев: «Tel Quel срывает аплодисменты на заводе в Китае»[892]. Целый комплекс запретов мешает узнать страну: «Возможность Неожиданности, Происшествия, Хайку постоянно блокируется, запрещается, цензурируется, аннулируется непрерывным, навязчивым присутствием работников Агентства»[893]. Впервые, хотя это случалось с ним и раньше, в частности в США (но не в таких масштабах), путешествие не приносит освобождения от груза повседневности. Не дает тех возможностей для письма, которые могло дать зачарованное наблюдение за чужой страной. Груз готовых формул окаменевшего языка, то, что Барт называет «модулями» идеологического дискурса[894], в буквальном смысле замуровывает бытие, жизнь и взгляд, которые по возможности вырываются у него через мечты, уклончивые мысли, карандашные наброски, пробуждающееся мимолетное желание. Обычно в путешествиях Барт предпочитает случайные встречи, места, куда его приводит желание. В Китае он страдает от недостатка телесного контакта. «Ибо как можно узнать народ, если не знать о его сексе?» Именно в этом гигантском вытеснении сексуальности, которое его раздражает и которого он не может понять, Барт видит главную проблему. По возвращении он подолгу рассказывает об этом своим студентам: «Кажется, будто тело не думает, не проецирует себя, не решает – то или это; у тела нет никакой роли, никакой истерии»[895]. Впечатление скованности отчасти сглаживается идеей полной бесполезности герменевтики: тела здесь не для того, чтобы означивать, да и различий никаких нет. В отсутствие главного означающего, религиозного, и прямого означающего, Эроса, в отсутствие чего-то, за что можно было бы зацепиться, безмолвие смысла ведет к чисто феноменологическому прочтению увиденного. Поскольку интерпретация невозможна, остается только подмечать особенности поведения, мелкие ритуалы, внешние детали.
Неожиданный интерес «Заметок о путешествии в Китай» по сравнению со знаменитой статьей, которая была написана на их основе («И что Китай?»), связан с этими мелкими эскападами: с тем, как, несмотря на давление группы, пробивается индивидуальность путешественника; как, несмотря на идеи, просачивается мысль. Интересны отдельные впечатления, пробивающиеся через скуку, угадываемое порой сопротивление единообразию (в прическах, в поведении), то, что хотелось бы увидеть, но так и не удается. Барт отчаянно ищет означающие, изредка находит их, но те, что ему все-таки удается найти, например дети, вскоре оказываются малоинтересными («Казавшиеся редкими означающими, дети начали меня страшно раздражать»[896]). Моды почти нет, все однотонное, чай безвкусный. Ему запомнились только иероглифы и еда, пионы Луо-Яня, тигры в зоопарке Нанкина. Барту нравится изобилие блюд, их порядок, приправы, то, как режут мясо, блюда из рыбы. Он с удовольствием составляет список всего съеденного: «Ужин: закуски, изображающие рыбу, раскрашенную красным и голубым, очень тонко. Различные алкогольные напитки, пиво. Горячие креветки, мелко порубленные с зеленью. Сычуаньское блюдо. Мясо. Красный перец. Орешки. Очень остро! Жареная курица, побеги бамбука. Небольшие пирожки из утиной печени. [Все очень вкусно]. Рыба в панировке с кедровыми орешками»[897]. Хотя живопись в духе социалистического реализма, которую ему показывают («Дети пишут дацзыбао на кирпичной стене», «Учитель обучает письму»), пугает, Барт без ума от каллиграфии, несколько образцов которой он себе раздобыл. В Пекине он запасается кисточками, хорошей бумагой, печатями для собственной работы. Разглядывая образцы каллиграфии Мао, он задумывается о своей живописи: «В высшей степени элегантно (травянистая каллиграфия), нетерпеливая и воздушная скоропись. Размышления о „рамке“; мои картины: тоже блоки каллиграфии; не сцена вырезается, а сам блок движется»[898]. Покупки представляют собой редкие моменты, когда он испытывает радость. Сразу же после приезда он предлагает своим товарищам обзавестись френчами в стиле Мао, они заказывают их у портного и разгуливают в них, вернувшись в Париж. В своих путевых заметках Марселен Плейне хвалит «удачную инициативу Р. Б., который заставил всю группу купить себе китайские костюмы»[899]. Все остальное время Барта охватывает усталость, безразличие – «Мне
