горели; на столе лежали его тетради и грифельная доска. Портрет отражал голубой звездный свет. Вот явится профессор Герман, веселым голосом поздоровается с Армениером, поцелует в лоб фрау Элоизу, раскроет его тетрадь и скажет: «Сам Эвклид так бы не начертил. Тем не менее этот треугольник немного кривой, не так ли? А эта линия излишняя, уверяю вас, что и без этой линии можно доказать, что старик Пифагор был прав…» Однако профессор опаздывал и Матильды не было. «Хорошо вам со мной?» — И фрау Элоиза так смотрела, а Армениер отвечал таким взглядом, что больше не нужны были слова; так можно жить даже в камышовом шалаше, на берегу отдаленного озера, где нет никого и в мире нет никого, а есть лишь деревья, которые шумят, чтоб сладостен был шепот; и ветер хлещет, чтоб было холодно, и тепло осталось бы только в их объятиях, и, обнявши друг друга, они слушали бы, как поет дождь в трубе.
Постучали в окно. Фрау Элоиза вскочила на ноги. Армениер открыл дверь. В полутьме передней он заметил Матильду, вошедшую запыхавшись.
— Что за дождь, боже мой! — Матильда встала в дверях комнаты.
Лицо ее раскраснелось. Дождь растрепал волосы девушки, и платье так прилипло к телу, что вырисовывались все его линии. Казалось, это было каменное изваяние, одетое в кисейное платье, а дождь придал еще большую прелесть телу девушки. Фрау Элоиза с завистью взглянула на эту ясную и молодую красоту. Армениер смутился при виде Матильды.
— А я подумала, что дверь открыл господин профессор… Добрый вечер. Что за дождь!..
— Матильда, поди перемени платье.
Вместе с появлением девушки будто спал и туман с глаз, и все обнажилось перед ними. Армениер взглянул на фрау Элоизу. Она показалась ему осунувшейся и бледной. В первый раз он заметил ее длинные пальцы. Они были такими худыми. Почему это она склонила голову в отчаянии, положив руки на колени?
— А когда же придет господин профессор? — спросила из кухни Матильда и вышла в полотняном платье, в котором она походила на деревенскую девушку.
Армениеру стало стыдно. Ему, выходцу с Востока, случившееся вдруг показалось бесчестным. В воображении его возникла фигура доброго профессора, под проливным дождем по темным улицам с трудом спешащего домой, чтобы спросить у него урок. А он?.. Армениер посмотрел на Матильду, и ему показалось, что девушка тоже укоряет его: «Нехорошо, господин Армениер, вас так любит господин профессор, любит также барыня, а вы… Вот вы огорчили мою барыню, и она молчит; придет господин профессор, и он тоже сильно огорчится, потому что он очень любит фрау Элоизу, очень любит, а вы…»
Сознание вины постепенно росло в нем. Он даже оробел, как наивный мальчик, разбивший во время игры драгоценную чашу и, увлеченный игрой, не давший себе даже отчета, насколько был дорог этот сосуд для матери. Но вот он это почувствовал, заметив куски разбитого сосуда. Почувствовал и прекратил игру: хочет склеить куски, но пальцы дрожат и части не соединяются.
— Матильда, затопи… Холодно, — фрау Элоиза укуталась в шаль, закрывшую красные банты и бусы.
Армениер собрал тетради.
— Вы уходите? — И женщина взглянула на него с безмолвной мольбой.
— Поздно.
— Погодите, пока прекратится дождь.
— Теплый дождь, — он теребил поля шляпы. — Могу я попросить у вас эту книгу?..
Когда Матильда со свечой в руке открыла дверь, ветер ворвался в переднюю и капли дождя брызнули в лицо фрау Элоизе. При свете свечи она в темноте лишь на миг увидела силуэт Армениера.
…Ночь он не спал и читал «Вертера»… В его возбужденном воображении и действительность, и эта книга, и воспоминания смешались в одно. Порою перед его глазами вставала фрау Элоиза, порою Шарлотта — героиня книги — представлялась ему в виде призрака, подобного той женщине, что в снежной пыли помахала ему рукою и промчалась в санях.
Когда шумели деревья, их верхушки, отделяясь друг от друга, открывали синюю полосу неба. Глядя сквозь ресницы вверх, он воображал себе, что высокие ветви деревьев покачиваются в яркой синеве неба. Травы шелестели. Между деревьями разгуливала женщина в шуршащем платье, и когда стихал ветер, она пряталась в темных руинах… Порою явь казалась ему сном, одним из тех искрящихся снов, которыми он украшал. свою бедную юность. И вспомнил он Ахпатский монастырь, службу во дни богомолья…
Сухопарый, бледный юноша-дьякон, орарь которога путается в ногах, этот худощавый дьякон кадит богомольцам. Из кадила вылетают искорки угля, и вместе-с дымом курящегося ладана поднимается запах плесени, от которого кружится голова. Он постится, и ноги его трясутся от голода… Он кадит уже трижды святым образам, и ризнице, и каменной купели; отвешивая поклоны, кадит он также на клиросе епископу Антону, стоя на коленях дремавшему на мягких подушках; глухому вардапету[113] Иоаннесу, свирепо поглядывающему на молодого дьякона и бормочущему, чтоб он не раздувал огня, отчего потрескивают искры в кадиле, привлекая вниманье богомольцев; вот уже кадит он в затворе мирян дорийскому Мелик-Парсадану, с засученными рукавами чухи заложившему ладони за массивный пояс с накладным серебром. Он уже кадит и остальным мужчинам, чьи косматые папахи и дикая внешность в полутьме напоминают выступы скалы или же колоды и сухостои при сумерках в лесу. Его изводит голод, голова кружится. В последний раз он раскачивает кадило в сторону женщин, стоящих на хорах. Сквозь узкое окно монастырской церкви вдруг проникает луч солнца. Дым ладана кружится в струе света, озаряющей лицо той дорийской девушки. Она повязала голову ярко-пестрым платком и, стоя у перил хоров, смотрит на молодого дьякона. Дым от кадила окутывает ее гибкий стан; девушка краснеет, опускает глаза, чувствуя на себе долгий взгляд дьякона.
Эта девушка дважды приезжала на богомолье в Ахпатский монастырь и больше уже не показывалась. Впоследствии, в праздник вознесения, когда богомольцы кейфовали у родника, а молодки и девушки, повесив качели на сучья ореха, весело взвизгивая, раскачивались над пропастью, он увидел новобрачную, чье лазоревое платье развевалось от ветра; сук ореха трещал всякий раз, когда она весело взлетала до верхушки дерева и вскрикивала оттуда. Молодой дьякон узнал эти глаза, уже раз стыдливо опустившиеся перед ним.
Порою вспоминал он эту девушку, как мечту детства. Вместе с ней пробуждались лорийские горы, уткнувшие вершины в тучи и со склонами, покрытыми густой листвой… Потом деревья шуршали, и показывалась та женщина, чье тело затрепетало в его объятиях, извиваясь, как пламя, давно вспыхнувшее внутри дома, постепенно пожиравшее близлежавшие предметы и затем зловещими вспышками осветившее окна, яростно бросившееся к потолку, — и вот, как
