И вот из кустарников, из гущи трав вылезают дети и входят в церковь. Они прошли длинный путь — утомлены. Вот одному шипом поранило лоб, другому поцарапало щеки, третий задыхается, весь в поту… Все смотрят умными глазами. Они всё идут, идут — конца не видать… Чем больше их, тем шире раздвигаются стены церкви. Вошедшие садятся на камни и молча переглядываются. У него за пазухой книга. Раскрывает ее. Все слова красные, и лишь его имя напечатано черной краской. Читает он, но прочитанные слова сейчас же исчезают, словно сжигаются его дыханием красные слова и улетают, как искорки… Вдруг среди детей поднимается профессор Паррот и произносит: «Читай погромче!» И он усиливает голос… Но отчего это отяжелела у него рука и не может больше перелистывать страницы? Отяжелела и книга. Пальцы горят, — как будто книга отлита из меди и накалилась… Хочет он положить книгу, но пальцы его прилипли к книге. И вдруг вспыхнула книга. На его одежду капает расплавленная красная медь… Капает и жжет. Дымно… Не видно больше никого. Хочет он крикнуть, но голос застрял в горле. Высоко держит он горящую книгу, чтоб издали виднелся огонь… В голубом дыму показывается нани… Идет она медленно, поступью старухи. Идет она и часто нагибается — будто съедобную травку срывает. С нею идет девушка в златотканой мантилье… Почему так одета Элоиза? И где это она встретила его мать? Кричит он, но голос его до них не доходит, кричит, но не своим голосом, а голосом нежным и сладостным. Перестал он кричать, но голос все еще раздается.
Он раскрыл глаза. Что за голоса?.. Не во сне ли он? Он протер глаза и сел. А звуки те ясно слышны и раздаются как во сне. Он осмотрелся кругом, потом посмотрел наверх. Журавли, журавли…
И поднял руки.
Стая журавлей летела высоко. Их крики звенели в ясном воздухе и семь сводов неба отвечали эхом на эти голоса.
16
По Эмбаху плыла лодка.
Армениер окликнул гребущего сверху, и лодочник дремотно поднял голову. На этих пустынных берегах для него было неожиданностью встретить кого-нибудь. Он причалил лодку к берегу.
Армениер быстро спустился, вскочил в лодку, и лишь тогда бросилась ему в глаза маленькая девочка, неподвижно сидевшая перед лодочником. Солнечное сияние окутывало ее, начиная от темно-рыжих волос до голых ножек. На первый взгляд девочка производила впечатление восковой фигурки — не мигающей, не говорящей, а лишь сидящей неподвижно. Однако она моргнула и с наивной невинностью окинула взором мутную воду, на поверхности которой плавали листья и сухие сучья, бог весть с каких полей собранные ночным ливнем.
— Дочка моя, — сказал лодочник, ловя его пристальный взгляд. — Больна она, сударь… Говорят, солнышко и речная прохлада полезны ей.
— А чем она больна?
— Не знаю, бог весть… Так вот тает, как свеча, так и тает… Уж не знаю. Она мой четвертый ребенок, сударь…
— И все четверо такие?
— Трое из четырех были такие, и их не стало. Это у меня четвертая. — Лицо его было озарено отеческой нежностью. — Говорят, за питанием надо хорошо следить, кормить маслом, молоком, яйцами. А где возьмешь масло, молоко и яйца… Вот весь мой дневной заработок. — И он подтолкнул ногой груду сетей, под которыми затрепетали рыбешки. — Рыба ныне норовит плавать в прибрежной полосе, где и солнце и трава. А мелководные берега не наши.
— Чьи же они?
— Они принадлежат господам. Вот видишь тот дуб? По ту сторону его земли барона Кленбаха. И река, и рыба, и лес, и люди — все его. А какая там рыба! Какая рыба! — Он замолчал, давая понять, что там очень хорошая рыба. — Да и рыба знает, где безопасно. В этих местах голодными хоть пруд пруди… И рыба в наших местах держится на глубине, да так осторожно, что ее не поймаешь. А там — там дело другое. Там ты ее можешь ловить хоть руками, словно из бочки достаешь. Да, именно. Бог разделил так: лучшие земли и поля — господам, леса — медведям, а нам… Вот что он нам дал. — И, оставив весло, лодочник описал полкруга рукой. Показывал ли он этим мутную реку, ее грязные берега, сидевшую напротив больную дочку или вместе со всем этим и свои лохмотья?
— А у нас не так… Там всяк может ловить рыбу в любой воде.
— Где же ваш край?
— В стране армян.
Лодочник впервые слышал о таком крае. И это сбило его с толку так же, как простых людей сбивает с толку мудреное слово.
— Не слыхал я и ничего не могу сказать, — пробурчал лодочник, — однако могу заметить, что я тоже чужак; об этих местах говорили, что здесь приволье и жизнь нетрудная. На деле же не так. Там, где на свете один сытый, — тысяча голодных. Вот мне стукнуло пятьдесят, и где только я не бывал: пожар Москвы видел, в битве на Березине участвовал, даже до Пруссии французов гнал и две зимы в Сточеке проводил — есть такое место в Польше: это там, где, как говорят, пан Тверницкий вдрызг разбил наших, — мне об этом один солдат рассказывал на ярмарке; он тоже был из наших краев, раненый, но не в Сточеке, а у Кавренишки… — В эту минуту лодку захлестнуло сильной волной и девочка от испуга быстро моргнула глазами. — Испугалась, Марфуша?
Девочка тихо улыбнулась.
Лодочник замолк, забыв, о чем говорил. Мутный и темный был у него взгляд, как Эмбах, бесшумно катившийся, скрывая в тишине свою чудовищную силу. Ветхостью отдавали и лодка и лодочник в намокших лохмотьях, многие узлы сети были скручены разными нитками, — и тем не менее и лодка и лодочник были столь выносливы, что могли бы плавать хоть целый век.
Армениер смотрел на девочку. «…Как свеча тает она, тает и вдруг…» Be детские плечики были худенькие. Она протянула босые ножки на солнце и не сводила глаз с воды. Когда волны ударились друг о друга, она улыбнулась, как больное дитя, которое мать приблизила к окну, и оттуда оно глядит на сверстников, резвящихся во дворе со щенком. «И впрямь тает… Скоро потухнет ее пламя…»
Он увидел какое-то сходство между этой девочкой и Майран тети Ехсан. Обе были щуплые, почти ровесницы, обе в лохмотьях и босые. Волосы Майран были черные, у Марфуши — темно-желтые. Но у обеих глаза выражали одно и то же. Точно дети эти пережили в своей жизни страшный ужас, который будет их
