На стук его ответил нежный любимый голос. Он отворил дверь — и вот он перед ней. Люси шагнула ему навстречу. За те несколько мгновений, которые прошли, прежде чем он заключил ее в свои объятья, он успел увидеть происшедшую в ней перемену. Он оставил ее девочкой — сейчас перед ним была женщина, расцветшая женщина; как она ни была бледна, стоило ей только увидеть его, как сразу же все зарделось — лицо, и шея, и грудь, проглядывавшая из свободного домашнего платья, — и от ощущения этой удивительной красоты сердце его застучало, а в глазах все поплыло.
— Милый! Милая! — вскричали оба и приникли друг к другу, и губы их слились в поцелуе.
Никаких слов. Душа его растворилась в ее поцелуе. Она совсем обессилела, он же, едва ли не так же ослабев, поддерживал ее, склонялся над нею и прижимал ее к себе крепче и крепче, пока тела их не слились воедино, и в том забытьи, в которое повергли его ее губы, он испил счастье этого поцелуя. Небеса даровали ему это счастье. Он усадил ее в кресло и, стоя теперь перед ней на коленях, обнимал ее. Грудь ее вздымалась, она не отрывала от него глаз: они светились так, как светится набегающая волна. Это юное создание при всей своей непосредственности и прямоте, очутившись в объятиях мужа, испытывало смущение — смущение женщины, несомой потоком женской любви; во много раз более соблазнительное, чем смущение девушки. И в десять раз страшнее становилось ему теперь потерять ее, по мере того как в отдалении — где-то на самом краю памяти — роковая правда к нему возвращалась.
Потерять ее? Все это потерять? Он поднял глаза к небу, словно моля господа подтвердить эти страшные слова.
Все те же ласковые голубые глаза! Глаза, которые часто являлись ему в сиянии заката; они были устремлены на него, и вдруг менялись в цвете, и трепетали, и сверкали, но одно было неизменно: светились они так, как светится набегающая волна.
И они были верны ему! Верны, самозабвенно добры, восторженны; полны небесной ангельской красоты! И она принадлежала ему! Она была женщиной — была его женой! Соблазн овладеть ею и умолчать обо всем был так велик; желание умереть у нее на груди так сильно, что все его существо теперь молило об этом. Он снова прижал ее к себе, но на этот раз так, как разбойник хватает сокровище — в движении этом были и торжество, и вызов. Всего лишь на миг. Люси, чья тихая нежность превозмогла порожденную встречей дикую страсть, слегка откинула назад голову и сказала почти беззвучно, в то время как веки ее трепетали в истоме:
— Пойди взгляни на него… на малютку, — а потом в великой надежде, что видеть его будет счастьем для ее мужа и что она с ним это счастье разделит, и вместе с тем обуреваемая волнением, оттого что еще не знает, какие в нем пробудятся чувства, она покраснела, и брови ее сдвинулись; она пыталась освободиться от какой-то странной неловкости, вызванной годом разлуки, неопределенности и непонимания.
— Поди взгляни на него, милый! Он тут, — слова ее звучали теперь отчетливее, хоть и говорила она все так же тихо.
Ричард отпустил ее, и она взяла его за руку, и он покорно пошел за ней к другой стороне кровати. Сердце его забилось при виде стоявшей рядом маленькой, завешенной розовым пологом кроватки, на которой белоснежные кружева сбились, как облака на летнем небе.
У него было такое чувство, что стоит ему только взглянуть на лицо ребенка, и он утратит мужество.
— Погоди! — закричал он вдруг.
Люси повернулась, сначала к нему, потом — к малютке, боясь, что он его напугал.
— Люси, вернись.
— Что с тобой, милый? — спросила она, встревоженная его голосом и тем, что он невольно сдавил ей руку.
О боже! Какое это было тяжкое испытание! Завтра ему предстоит столкнуться лицом к лицу со смертью, может быть, умереть и расстаться с любимой — с женой своей, со своим ребенком; а прежде чем он ступит хотя бы шаг, прежде чем он посмеет взглянуть на малютку и склонить свою повинную голову на грудь своей юной жене — причем, быть может, уже в последний раз, — он должен пронзить ей сердце, разбить вдребезги тот образ, который она себе создала.
— Люси! — она увидела, как бледное лицо его исказилось от нестерпимой муки, и сама побелела, как он, и потянулась к нему, и вся превратилась в слух.
Он взял ее за обе руки — так, чтобы она его видела и чтобы она не могла уже отвернуться от страшной зияющей раны, которую он перед ней разверзал.
— Люси, ты знаешь, почему я приехал к тебе сегодня?
В ответ она только пошевелила губами, про себя повторяя его слова.
— Люси, ты догадалась, почему я раньше не приезжал?
Она покачала головой; глаза ее были широко открыты.
— Люси. Я не приезжал, потому что был недостоин моей жены! Теперь ты поняла?
— Милый, — жалостно пролепетала она, прижавшись к нему теснее, глядя на него вверх, — скажи, чем я тебя прогневила?
— Любимая моя! — вскричал он, и слезы хлынули у него из глаз. — Любимая моя! — больше он ничего не мог вымолвить, покрывая руки ее страстными поцелуями.
Она ждала, немного приободрясь, но по-прежнему трепеща от страха.
— Люси! Я жил в отдалении от тебя… я не мог приехать к тебе, потому что… я не смел приехать к тебе, жена моя, моя ненаглядная! Я не мог приехать, потому что был трусом: потому что… выслушай меня… вот в чем была причина: я нарушил данную тебе клятву.
Она снова зашевелила губами. Она уловила какое-то смутное бесплотное содержание его слов.
— Но ведь ты же любишь меня? Ричард! Муж мой! Ты меня любишь?
— Да. Я никогда не любил, никогда не смогу полюбить никакой другой женщины, кроме тебя.
— Милый мой! Поцелуй меня.
— Ты поняла, что я тебе рассказал?
— Поцелуй меня, — повторила она. Он так и не поцеловал ее.
— Я приехал сегодня просить у тебя прощения.
— Поцелуй меня, — были единственные слова, которые он услыхал от нее в ответ.
— И ты можешь простить такого подлеца, как я? — Но ты же ведь меня любишь, Ричард?
— Да, в этом я могу поклясться перед господом. Я люблю тебя, и я изменил тебе, и я недостоин тебя… недостоин коснуться твоей руки, стать перед тобой на колени, недостоин дышать тем воздухом, которым ты дышишь.
Глаза ее лучезарно светились.
— Ты любишь меня! Ты любишь меня, милый!
И словно вырвавшись из ужасающей кромешной тьмы к дневному свету, она сказала:
— Муж мой! Любимый мой! Ты ведь никогда меня не покинешь? Теперь мы уже больше с тобой никогда не расстанемся?
Он тяжело вздохнул. Чтобы хоть сколько-нибудь оживить ее лицо, которое снова, оттого что он молчал, начал сковывать страх, он припал губами к ее губам. Этот поцелуй, в который она вложила все, что скопилось у нее на душе, успокоил ее, и лицо ее озарилось счастливой улыбкой, и вместе с этой улыбкой к нему вернулось летнее утро, когда он увидел ее на лугу, среди цветущей медуницы. Он притянул ее к себе, и перед внутренним взором его предстало нечто еще более высокое: Богоматерь с младенцем; чудо обретало через нее теперь плоть и кровь.
Разве он не очистил свою совесть? Хотя бы оттого, что впереди его ждут страдания, он может позволить себе так думать. Теперь он послушно пошел за ней, а она вела его за руку.
— Не тревожь его… не трогай его, милый! — прошептала Люси, и тонкими пальцами своими осторожно отдернула прикрывавшее его плечико покрывало. Ручка ребенка была откинута на подушку; крохотный кулачок разжат. Губки его были надуты; на пухлых щечках улеглись темные ресницы. Ричард еще ниже наклонился над ним; ему не терпелось увидеть, как он шевельнется: это будет означать, что он, Ричард, жив.
— Он спит, совсем как ты, Ричард, он кладет руку под голову, — прошептала Люси.
Ричард никак не мог на него надивиться, он весь трепетал от прилива нежности к этому существу. Прерывисто и тихо дышал он, наклоняясь все ниже и ниже, пока наконец локоны Люси, которая, прижавшись к его плечу, наклонялась вместе с ним, не коснулись малинового одеяла. На пухлых щечках ребенка появились ямочки; вслед за тем он принялся усиленно шевелить губами.
— Он видит во сне свою маму, — прошептала Люси, краснея; эти простые слова помогли ему лучше все разглядеть, чем собственные глаза. Потом Люси начала баюкать ребенка и напевать на особом детском языке, и пальчики у него на руке пришли в движение, и он, как видно, хотел повернуться на другой бок, а потом передумал и не стал, и только тихонько вздохнул.
— Какой он большой, ты только посмотри, — прошептала Люси. — Дай ему проснуться, ты увидишь, как он на тебя похож, Ричард.
Слова ее дошли до него не сразу. Ему казалось, что в этом подобии есть что-то неземное: чем больше он привыкал к мысли об этом новом существе из плоти и крови, тем более неземным ему все казалось. Его сын! Его ребенок! Доведется ли ему когда-нибудь увидать его проснувшимся? Мысль об этом помогла ему расслышать ее слова и самому очнуться от того сна, в котором он пребывал.