Воле Баязета противятся многие беки, по праву наследования владеющие своими княжествами на османской земле. Но Баязет считает себя наследником всей державы сельджуков, какой она была в годы могущества, при султане Кей-Хосрове, задолго до вторжения монголов и крестоносцев. Одного за другим Баязет усмирял беков, и нужно всего несколько лет, чтобы все они, послушные, щедрые, стояли здесь на коленях перед его тахтой, перед его жёлтой перинкой. Так он взял у беков Караман-оглы Конью со всеми городками, её окружающими, и поставил туда своё войско, и приказал подновить там мечеть времён сельджуков и могилы султанов в той мечети покрыть прекрасными коврами, а под сводами слева от алтаря, куда поэт Мавлона Джелал-аддин Руми собирал дервишей для радений и чтения стихов, он велел собрать все книги поэта и все барабаны, под которые плясали дервиши во славу аллаха. И, чтоб снова дервиши сходились туда отовсюду, он послал в Конью зодчего построить им ханаку.
С рассвета, едва строители собрались на работу, султан Баязет поднялся от пленительной Оливеры, своей жены, дочери сербского царя Лазаря, и пришёл сюда, но в его бороде ещё дышали удивительные благовония жены, и голова от них слегка кружилась.
Так сидел Баязет в тот день.
Сидел распахнувшись, даже кушака не повязав, чтобы ничто не стесняло его отдыха.
Высунувшись, султан постукивал по перильцам большим перстнем, украшенным византийской геммой с изображением головы Александра Македонского в шлеме.
Тогда пришли к нему двое сыновей. Из них Сулейман, его старший сын, накануне прискакал из Малатьи. В сече за Малатью он рубился вместе с сыном Мустафы-бея против конницы Халиль-Султана. Сулейман бился без щита и без кольчуги, и в сече ему рассекли плечо.
Военачальники Баязета подослали сына сказать отцу о движении Тимура от Сиваса к Малатье и о том, что, утратив этот город, Баязет оставляет перед Тимуром османские земли открытыми.
— А где они? — спросил Баязет.
— Кто? — не понял Сулейман.
— Те, кто подослал тебя ко мне.
— Они тут, за дверью.
— Позови их всех.
— Всех?
— Да, поговорим.
Сначала вошёл великий визирь Ходжи Фируз-паша. Он мало следил за собой. Был сухощав, даже костист, борода клокаста, не подстрижена, не разглажена. Короткий толстый нос закрывал всё его синеватое, со впалыми щеками лицо. Глаза полуприкрыты длинноволосыми бровями.
Баязет из-за своей спины выхватил и дал ему круглую подушку, пока чёрные рабы несли подушки для всех.
Вошёл Мустафа-бей, успевший отдохнуть в своей семье: её Баязет гостеприимно держал в Бурсе, дабы Мустафа-бей вдали отсюда был мыслями здесь.
Пришёл второй визирь, Али-паша, прославившийся весёлой храбростью под Никополем, где он словно играл среди вражеских мечей и сабель, увлекая за собой то конницу, то пехоту в те узловые места боя, где решалась судьба всей битвы.
Но без боя, дома он был тих, застенчив, молчалив. Только грустно и приветливо улыбался собеседникам.
Все сели на ворсистый ковёр, и тут же рабы обложили всех шёлковыми и парчовыми подушками.
Недолгое время посидели молча.
Как бы затем, чтобы эта встреча казалась обычной, Баязет перегнулся за перильца. Внизу неподалёку стоял зодчий Али Шейх Бухари. Баязет спросил его:
— Ну как?
— Снизу мы облицуем минарет мрамором, плитами. Ждём, сейчас привезут от каменотёсов.
— На здоровье! — ответил Баязет. — Облицовывайте.
Круто поджав под себя босые ноги, султан запахнул халат и спросил Мустафу-бея:
— Как этот степной табунщик брал Сивас?
— За восемнадцать дней. Моя вина, была возможность биться ещё несколько дней.
— Если столько сил он потратил на один Сивас, значит, не столь он силён?
— Силён, пока не нарывается на отпор.
— Вот и Малатью взял. Взял за день, но ведь и это ему дорого стоило. Ведь Малатью некому было отстоять. Едва ли твой сын набрал тысячи две воинов.
— Две? Двух у него не было!
— А что он теперь?
— Он здесь. В семье.
Великий визирь сказал:
— Надо бы нам собрать все силы и ударить грязного табунщика. У него с собой не всё войско. Таким мы его одолеем.
— Вы тоже так думаете, Али-паша?
— Почти так.
— Нет! — возразил Баязет. — Это ж степняк. Он потопчется там между городами до зимы, а на зиму уйдёт в свою берлогу. Пойдёт на Токат, выйдет на Кейсарию. Там есть крепкие стены и хорошее войско. Сивас со свежими воинами брал двадцать дней против четырёх тысяч, а теперь силы его уже не те, а наших войск в Токате и в Кейсарии намного больше, чем оказалось в Сивасе.
Али-паша согласился:
— Не намного, но больше.
— Ну мы туда пошлём подмогу.
— Можно послать.
— Он хотел бы меня туда заманить, пока надеется на свои силы. Но ведь мы за это время воевали-воевали. Опять воевать? Нет, он потопчется и уйдёт.
Великий визирь возразил:
— Может и не уйти. Пойдёт на Кейсарию. Там втянется в осаду.
— Вот и хорошо. Нам надо собрать силы, пока есть время, и пойти туда. А нашего союзника Фараджа позовём пойти на него от Халеба. Степняк очутится как волк в облаве: справа и слева мы, а позади его обозы. Бежать ему некуда. Тут ему и конец.
— Фарадж мал, чтобы это решать. А согласятся ли его полководцы?
— Я пошлю к ним. И к Фараджу пошлю послов.
Али-паша:
— Фараджу нужно время на сборы. А есть оно?
Султан Баязет:
— Успеем! Пишите ему письмо.
И сказал Али-паше:
— А в помощь Кейсарии… Нет, я сам пойду в Кейсарию. Только войско из-под Константинополя снимать не надо. Константинополь мы возьмём, куда бы ни сунулся этот грязный табунщик. Если его имя означает — железо, то меня прозвали Молниеносным, а вы знаете, что молния легко расплавляет железо!
Великий визирь улыбнулся. Али-паша покивал головой. Сыновья внимали и запоминали.
— Зачем он сюда явился? Вон, освобождал бы своих сородичей из-под ига китайцев. Шёл бы туда. Он давно туда нацелился. А наше дело — завоёвывать Европу, неверных обращать в ислам.
Али-паша оживился:
— Золотые слова. У него своё дело. У вас — своё. Так было угодно аллаху, разделившему вселенную между вами.
— Так! — облегчённо и весело воскликнул султан. — Соберёмся, и пойдём, и наподдадим его от Кейсарии!
Визири ушли.
Мустафу-бея султан задержал.
— Смелы ли они?
— Как дикие звери.
— Но тебя отпустил! Это благородно.
— Так и звери делают: матку сожрут, а дитя оставляют, чтоб мясо нагуляло.
— Ждёт, чтоб ты снова перед ним явился?
— А хоть сейчас!
— Пойдёшь с нами?
— А как же!
Баязет, отпуская его, не глядя вниз, нашаривал туфли длинными ступнями. Видя, что отец не достаёт их, сын подвинул ему туфли, а Мустафа-бей достал из-за пояса пайцзу и на ладони протянул Баязету:
— Вот, он дал мне. Отпускная.
Баязет оглядел серебряную дощечку и улыбнулся:
— Под монгольскую подделана. Как у Хулагу-хана чеканена. Табунщик ведь кичится, что восстанавливает государство Чингисхана, в тех пределах. Записался к нему в потомки! Вот и шёл бы на Китай, как Чингисхан. Но боится. Нас боится. Мы, думает, все его победы себе назад заберём. Вот и топчется тут. Чингизид! Ха, ха!
— Возьми её, султан, на память о моём позоре.
— Спасибо. Беру как память о твоей доблести.
Перегнувшись через перильца, он крикнул Али Шейху Бухари:
— Вы тут без меня сумеете её достроить?
Бухари отозвался:
— Трудно нам, отец. Но постараемся. Вон везут плиты!
Оставшись с сыновьями, Баязет спросил Сулеймана:
— Болит?
— Уже заживает.
— Терпи. Чем просторнее рана, тем быстрей заживает. Царапина дольше саднит. По себе знаю.
— Заживёт до Кейсарии.
— Заживёт? Мы медлить не будем.
— Заживёт!
Заметив, что Иса хочет спросить, но медлит, Баязет улыбнулся:
— Пойдёшь и ты.
— Вот это я и хотел…
— Пойдёшь.
Султан неодобрительно повертел почётную серебряную пайцзу Тимура, прочитал на ней его имя.
Он пошёл в глубину комнат, то затемнённых от осеннего солнца, душных, полных своих запахов, то светлых, где через распахнутые окна, развевая занавески, гулял ветер из сада и пахло плодами.
Тонкий большой нос Баязета чутко улавливал всё разнообразие запахов, наполняющих вселенную, от тяжких, животных до нежнейшего дуновения женских волос, листьев и раковин.
Султан не знал, что не всем дано такое острое, чуткое обоняние, но радовался этому богатству, как не скрывал радости от хороших песен, от разнообразия оттенков листвы на деревьях и столь же радостного различия в оттенках мастей, когда лошади идут табуном, голубые, бледно-зелёные, розоватые, багряные, синие. Баязет любил свою вселенную, где аллах дал ему столь много места и не мешает то место расширять.
