— Вот, он дал мне. Отпускная.
Баязет оглядел серебряную дощечку и улыбнулся:
— Под монгольскую подделана. Как у Хулагу-хана чеканена. Табунщик ведь кичится, что восстанавливает государство Чингисхана, в тех пределах. Записался к нему в потомки! Вот и шёл бы на Китай, как Чингисхан. Но боится. Нас боится. Мы, думает, все его победы себе назад заберём. Вот и топчется тут. Чингизид! Ха, ха!
— Возьми её, султан, на память о моём позоре.
— Спасибо. Беру как память о твоей доблести.
Перегнувшись через перильца, он крикнул Али Шейху Бухари:
— Вы тут без меня сумеете её достроить?
Бухари отозвался:
— Трудно нам, отец. Но постараемся. Вон везут плиты!
Оставшись с сыновьями, Баязет спросил Сулеймана:
— Болит?
— Уже заживает.
— Терпи. Чем просторнее рана, тем быстрей заживает. Царапина дольше саднит. По себе знаю.
— Заживёт до Кейсарии.
— Заживёт? Мы медлить не будем.
— Заживёт!
Заметив, что Иса хочет спросить, но медлит, Баязет улыбнулся:
— Пойдёшь и ты.
— Вот это я и хотел…
— Пойдёшь.
Султан неодобрительно повертел почётную серебряную пайцзу Тимура, прочитал на ней его имя.
Он пошёл в глубину комнат, то затемнённых от осеннего солнца, душных, полных своих запахов, то светлых, где через распахнутые окна, развевая занавески, гулял ветер из сада и пахло плодами.
Тонкий большой нос Баязета чутко улавливал всё разнообразие запахов, наполняющих вселенную, от тяжких, животных до нежнейшего дуновения женских волос, листьев и раковин.
Султан не знал, что не всем дано такое острое, чуткое обоняние, но радовался этому богатству, как не скрывал радости от хороших песен, от разнообразия оттенков листвы на деревьях и столь же радостного различия в оттенках мастей, когда лошади идут табуном, голубые, бледно-зелёные, розоватые, багряные, синие. Баязет любил свою вселенную, где аллах дал ему столь много места и не мешает то место расширять.
Он зашёл в комнату, где на полках от пола до потолка хранились книги. Многие были неповторимы, приняты ещё султаном Мурадом из рук поэтов и учёных, заказанные изысканным переписчикам, привезённые из многих стран, изложенные на многих языках.
Сюда приходили учёные, если он верил их знаниям и разрешал здесь читать. Выносить отсюда книги запрещалось: книга, как птица, вырвавшись наружу, не любит возвращаться.
Здесь кропотливыми, опытными, бережливыми стариками хранились летописи, письма и архивы былых султанов и мудрецов, редкостные рисунки многих художников мира.
В этой комнате у окна стояла почерневшая тахта, привезённая из Каира в подарок от мамлюкского султана Баркука, украшенная золотыми ветками и узорами из жемчужин. На ней Баязет любил сидеть, читая книги или слушая чтецов. Сам он не умел читать стихи: во всех искал смысл, а было много стихов, которые красивы лишь потому, что бессмысленны, но звучны.
Баязет рассердился, увидев окно распахнутым, на тахте безмятежно перекликались какие-то понятливые птички, быстро выпорхнувшие, едва он вошёл.
Султан приказал закрыть окно и не проветривать книгохранилище.
— Ветер несёт пыль, и движение воздуха иссушает книгу.
Здесь и сыновья султана любили читать или беседовать с близкими друзьями. Книги как бы одухотворяли беседу, протекавшую возле них.
Старец книгохранитель спешил показать султану две новокупки — обе книги излагали историю. Одна оказалась тяжела, и старец, гордясь своей находкой, сам раскрыл её, положив на тахту.
Куплена у караванщика из Сиваса. Ей четыре сотни лет. Писана для сельджукских султанов. Тут вот в конце приписано, когда и кем заказана. Эти события нигде, кроме как здесь, не упомянуты. А великие дела сказаны! Великие дела.
Султану хотелось забраться на тахту, посидеть над этой книгой, но не было времени над ней сидеть.
А старец нёс уже другую.
— Сей труд не столь древен, но ведь и в нём большая жизнь описана. На арабском писана, но тоже жизнь! Купил её у беженцев из Багдада. Уцелела от тимуровского разгрома. О делах халифов. Писал очевидец, и она тоже единственная, другой нигде нет.
Султан полюбовался узором, но заметил, что бумага пропустила насквозь надпись, сделанную на обратной стороне.
— Виновата не бумага, государь, а чернила. Что годилось для пергамента, оказалось ядовито для бумаги.
— Бумага в ту пору была им новинкой.
— Вот и я это хотел сказать.
— История — это наша память. Без памяти нельзя усвоить знание! ответил султан.
Баязет, вспомнив, вынул пайцзу и дал старцу:
— Возьмите и эту надпись. Она от Хромой Лисы.
— Почерк груб, будто палкой по песку писана.
— Как умеют!
Побыв ещё у старца, Баязет ушёл по лесенке вниз, прошёл через двор в женскую обитель, где жила его жена, сербиянка Мария Оливера Деспина.
Дочь убиенного короля Лазаря, сестра нынешнего сербского короля Стефана, она взята была четырнадцатилетней девочкой, десять лет тому назад, и до сих пор ни с одной из четырёх жён ему не бывало так легко и просто, как с ней. Она одна не только его любила, но и понимала. Она одна.
Он не забыл начало.
Он был молод, когда вышел на Косово поле в великую битву со славянами. Битва кончилась, когда король Лазарь, рубившийся среди своих войск, пал. Но пал и победитель, отец Баязета, султан Мурад.
Баязет, ещё не успевший стать султаном, шёл среди павших и увидел тело короля Лазаря. Сербам не на что было положить своего героя. На голой земле постелили простой рушник, и на том рушнике лежал король. Рушник оказался короток. Ноги Лазаря протянулись в траву. Белое длинное лицо, обрамленное гладкой чёрной бородой, было строго. Один глаз чуть приоткрыт и смотрел на Баязета, прижавшего ладонью надрубленное плечо.
Но молодому Баязету не до короля было, когда неподалёку на тяжёлом ковре, пропитавшемся кровью, лежало тело родного отца, ещё в утро того дня полное надежд и силы.
Тогда привели королевича Стефана и сохранили ему жизнь.
После битвы Баязету отдали королевну Марию, ему понравилось её второе имя, Оливера, и так зовёт её до сего дня.
Когда он впервые пришёл к ней мужем, она отошла, взяла из ниши кувшинчик и сказала:
— Сперва вымой руки.
— Они чистые! — удивился Баязет.
— На них отцова кровь, и я не дозволю меня трогать, пока не помоешь.
— А что это?
— То есть святая вода от владычицы нашей богородицы. Она одна смоет с тебя кровь.
И он, торопясь, угодил ей и с той поры во всём ей угождал.
Одиннадцатый год он любит её. Её одну, хотя от других жён у него родилось много детей. Одних только сыновей семеро.
Оливера встретила султана, сверкая, как огнём, двумя широкими браслетами на крепких, широких запястьях её бледных рук.
Бриллианты, теснясь один к другому, лишь по краям были обжаты золотым ободком. Не было счета алмазам, собранным на её запястье. Он ей подарил после победы под Никополем на память о том дне, когда все христианские войска, собравшись под крестом, присланным папой Римским, закованные в латы, с хоругвями, с пением молитв двинулись на него, а он сокрушил их. И крест, и все их хоругви повалились под копыта Баязетовой конницы.
Немногим удалось бежать.
Собрав пленных рыцарей, князей и полководцев, Баязет прошёлся перед ними, поставленными в ряд. Заметив, как многие из них дрожат, словно в ознобе, Баязет приказал отобрать из их числа семьдесят самых знатных и прославленных.
Когда тех вывели и они, онемев от ужаса, подошли, султан их спросил:
— Вы кидались на наши копья без страха, доблестно. Зачем же теперь боитесь?
Старший из них поклонился.
— Мы привычны к бою, но плен для нас впервой. Смерть в бою и казнь со связанными руками — разница!
— Разве вы связаны?
— Ещё нет. Но перед казнью свяжут.
— Добивать раненых и пленных, оставшихся без оружия, — это не мой обычай. Приберитесь к пиру. Я приглашаю. А отдохнув, поедем на охоту. Каждому будет по десятку собак и по десятку лошадей. А после охоты я дам вам волю. Наберите ещё раз войска, и ещё раз сразимся. Мне понравилось побеждать вас! Греки прозвали это место Никополем — городом победы. Я готов ещё раз подтвердить это название.
Когда они собрались на охоту, каждому привели по десятку гончих. Семьсот отборных собак. И у каждой на ошейнике сверкал драгоценный алмаз.
Так он одарил этих пленных.
После охоты и пира поутру он снова призвал их:
— Разъезжайтесь по своим родинам и готовьте свежее войско. Давайте опять сразимся, чтобы вы твёрже запомнили нас в бою.
