Так в Египте началась новая династия мамлюков, династия кавказских черкесов, называвшая себя Бурджитами. Так кавказские черкесы возглавили государство, повелевая страной, которой некогда правили фараоны.
Три года назад Баркук умер, султаном провозгласили двенадцатилетнего Фараджа, но сын каждый раз, когда хотел что-либо понять без разъяснений наставника, представлял себе беседу с отцом и спрашивал у отца ответа. Баркук, то приветливый и улыбчивый, то горячий и вспыльчивый, отвечал сыну ласково и назидательно, как разговаривал с ним всего лишь три года назад.
Это успокаивало пытливого подростка, внушало уверенность в своём решении, помогало настаивать на выполнении своей воли, даже если наставник, или визирь, или кто-то из вельмож противился приказу юного султана.
Он хотел всегда быть твёрдым, как отец, милостивым, как отец, и столь же взыскательным. Если надо, беспощадным и всегда отважным, как истый черкес.
— Как поступил бы отец? — спрашивал Фарадж. И из глубины души слышал ответ:
«Кинешься на врага первым, устрашишь врага отвагой!»
— Но один не кинешься! — возражал он отцу и спрашивал: — А войско где? — и на этот вопрос не слышал ответа.
2
Он подошёл к тёмной высокой зале старинного дворца, когда в неё через наружную дверь уже входили вельможи, вожди кочевых племён, старые воины, возвышенные ещё отцом султана, поставленные во главе десятитысячных дружин, хмурые и властные богачи Египта, державшие в своих тайниках великие сокровища процветающей страны. Они входили поодиночке или по двое, но, видно, ещё не все собрались.
Чтоб не показываться здесь раньше их и не уронить достоинства, Фарадж вернулся к лестнице, постоял, с досадой ожидая, пока все соберутся, но вскоре устал стоять.
Он сел на холодную серую ступеньку, но тотчас вскочил, едва почудилось, что кто-то идёт по лестнице.
Он ошибся, никто не шёл. Но он представил вдруг, как это будет унизительно, если кто-нибудь увидит своего султана восседающим на нижней ступеньке лестницы.
Он постоял в нише, переминаясь с ноги на ногу. И вдруг, крадучись вдоль стены и не замечая, как громко шлёпают по мраморному полу его туфли, решительно прокрался мимо многолюдной залы и через тёмные переходы добрался до своей небольшой комнаты, где любил проводить дневное время.
Здесь перед узким зарешеченным окном, похожим на сияющий коврик, ибо в раму были вставлены цветные, зелёные, и пурпурные, и синие стекла, он торопливо сбросил с себя просторную рубаху и позвал слуг.
Ибн Халдун, понимая, что времени остаётся так мало, ещё с вечера разослал гонцов по городу, сзывая к утру всех нужных людей и всех, кто составлял султанский совет. Но они собирались медленно, они не ведали, сколь велика опасность, надвигающаяся на них. А многих даже не оказалось в городе: лето заманило их в деревни, в прохладу оазисов.
И теперь Ибн Халдун прохаживался между собравшимися, затаив беспокойство. Присматривался к тем, кто, стоя в галерее или толпясь в зале, встревоженные неожиданным зовом, пытались дознаться друг у друга или общими силами понять, зачем султан созвал их сюда.
Когда об этом осмеливались спросить Ибн Халдуна, он уклонялся от ответа, отшучивался: не хотел ничего сообщать в отсутствие султана. Обо всём объявить первым надлежало визирю, но, если обращались с расспросами к визирю, он с испугом смотрел на вопрошавших неподвижными выпуклыми тяжёлыми глазами и молча отходил прочь. Склонный к беззаботной мирной власти, визирь так увлёкся личными делами каирцев, наблюдением за каждым из вельмож, что жизнь за пределами Каира мало его занимала.
О каждом, кого он здесь видел, визирь всё знал. И многие, догадываясь об этом, спешили отстраниться от него, уйти подальше. Так среди людской толчеи визирь всегда оставался один и на виду у всех.
Ибн Халдун всюду искал случай показать султану, кто из них больше радеет о благе Египта, египтянин или магрибец, дабы не было повадно тем многочисленным завистникам, что не уставали сожалеть о пристрастии султана к верховному судье. Будто не был чужеземцем сам султан! Черкес, сын черкеса, купленного на крымском базаре!
Теперь Ибн Халдун покажет всем, сколь близоруки и беспечны бывают иные египтяне и как чутко стоят на страже иные из чужеземцев, не щадя сил во славу Египта.
Визирь уже догадался, что магрибец готовит ему удар. Но с какой стороны?
Плотный, смуглый, с карими глазами навыкате, с белками, налитыми кровью, как у пойманной рыбы, с чёрными пухлыми нубийскими губами, с тяжёлыми скулами, изъеденными оспой, он посапывал от досады и от усилий понять причины этого призыва к султану.
Широко раскидывая руки, большими шагами широко расставленных ног, медлительно и хмуро визирь прохаживался по всей зале мимо людей, не глядя ни на кого, мимо затейливых узоров, отчеканенных отличными мастерами на смуглом базальте дворцовых стен.
Он понял, что верховный судья затеял с ним большую игру. Он готов был отразить любой выпад и сам был бы рад, улучив время, нанести крепкий удар, но не мог понять, с какой стороны грозит опасность: «Каким рогом ударит буйвол?!»
Визирь знал обо всех, кто посетил Ибн Халдуна за все эти дни. И кто был у него вчера, знал. Никаких известий ни из самого Каира, ни из каирской округи, ни из Александрии, ни из Исмаилии магрибец получить не мог. Вчера его двор посещали повседневные базарные разносчики обычных товаров. Бульшая часть этих разносчиков — люди, усердно услужающие самому визирю. Посещая все городские щели, все дворы, от лачуг бедняков до палат вельмож, они ко всему приглядывались, принюхивались, прислушивались, а их глазами и ушами ко всему приглядывался и прислушивался сам визирь.
Вчера у Ибн Халдуна рано утром шли уроки с юным султаном. Потом он восседал в суде, углублённый в чужие тяжбы. Потом два сирийских купца принесли ему древнюю книгу, привезённую из Дамаска. Но ветхая книга сирийского богослова — это не такая новость, чтобы из-за неё будоражить весь Каир!
«С какой же стороны он готовит удар?»
Все здесь толклись, постепенно более и более волнуясь от подозрений, опасений, тайных тревог, как и чем всё это может сказаться на делах. Повысится ли спрос на финики или цена на рабов, или вздумают перекраивать земельные угодья, или у кого-то что-то отнимут, а кому-то что-то дадут…
Но все мрачнели, едва взглянув на Ибы Халдуна. «Чего доброго можно ждать от этого магрибца?»
А магрибец прохаживался, повевая своей просторной ярко-белой голобией, покачивая ещё более белой бородой и ни на кого не глядя, не то приседая, не то приплясывая на каждом шагу.
Опытные царедворцы по многим признакам поняли, что не визирь и не кто-то другой, а только верховный судья знает, зачем они сюда собраны. А если он один это знает, значит, и собирал их он! Слуги не визирю, а ему докладывают о каждом прибывшем, не перед визирем, а перед магрибцем пресмыкаются, ожидая указаний.
Но кое-где лениво беседовали.
— Я слыхал, вы вчера сбыли на базаре финики. Почём взяли?
— Отдал остатки. Так, поскребышки. Завалялись с осени, уступил за бесценок.
— А почём всё-таки?
— Да какая там цена! Бог с ней… — отмахивался собеседник, который, выдержав время, не в начале зимы, когда все спешат сбыть весь урожай, а теперь, летом, привёл целый караван, четыреста корзин фиников, и взял цену в два раза выше зимней. Он умел ждать, а почувствовав, что дождался, бил птицу на лету.
Его звали Бостан бен Достан, и он сам не знал, откуда у него, потомственного араба из Фаюма, такое странное имя, своим звуком похожее на колокол каравана, если произносить его подряд снова и снова: Бостан бен Достан, Бостан бен Достан… Он служил войску султана, в течение многих лет доставляя зерно на всех воинов, расположенных в каирской крепости. Он давно домогался поставлять также и мясо, но все знали, что тайно, через подставных купцов, мясо на всех воинов скупает и перепродаёт сам визирь. И никто не мог помешать ни этим, ни прочим делам визиря:
— О делах визиря много знает верховный судья.
— Напасть может тот, кто знает больше: всегда сильней тот, кто больше знает о другом.
— Кто же о ком, почтеннейший амир, знает больше, судья о визире или визирь о судье?
— Это известно только им двоим. Уже не первый год они не спускают глаз друг с друга.
— Я было заговорил с магрибцем. Он молчит, отводит глаза в сторону, будто оглох. А потом покачал головой: «Нетерпение и любопытство — порок стареющих женщин».
— Сегодня никто не смотрит никому в глаза. Что за день! — посетовал Бостан бен Достан.
