— По крайней мере, еда точно будет не такой поганой. Знаешь, я осознал — хуже всего влияние, которое война оказывает на роскошь. Половину того, ради чего стоит жить, не достанешь, другая половина своими ценами разорит в два счета… кошмарная говядина, правда?
— Получше солонины.
— Все забываю, что ты служил в полевых условиях. Доведется ли мне услышать выстрелы перед концом войны? Это придаст моим мемуарам правдоподобности, как думаешь? — Дилейни обнажил белые зубы в улыбке.
Тщеславный человек, он гордился своими зубами — родными, ровными и вычищенными, казавшимися почти неестественно белыми. Старбак повстречал Дилейни в прошлом году, во время первого посещения Ричмонда, и между ними установились осторожные, но дружеские отношения.
Дилейн был изумлен, узнав, что блудный сын преподобного Элияла Старбака оказался в Ричмонде. Но его симпатия была вызвана не только любопытством, тогда как привязанность Старбака к Дилейни частично объяснялась готовностью последнего оказать помощь, частично — нуждой Ната в друзьях вроде Дилейни и Бёрда, которые не станут судить его деяния по меркам отца с его неумолимой, безжалостной верой.
Подобные люди, как считал Старбак, прошли тот путь, который Нат желал пройти сам. Однако временами, находясь в обществе Дилейни, он спрашивал себя, разумно ли отрицать за собой какую-либо вину. Старбак знал, что Дилейни, несмотря на старательно им поддерживаемую почти пиквикскую[43] приветливость, тем не менее, был умным и беспощадным. Эти же качества он использовал, чтобы сколотить состояние на, как любил повторять Дилейни, двух обязательных для воина вещах: женщинах и оружии.
Юрист снял очки и протер линзы платком:
— Говорят, пули свистят. Это так?
— Да.
— В какой тональности?
— Никогда не обращал внимания.
— Наверное, разные пули и свистят по-разному? Талантливый стрелок вполне может исполнить какую-нибудь мелодию, — предположил Дилейни и жизнерадостно пропел первую строчку песни, популярной в Ричмонде всю зиму: — «Чего же ждешь ты, Тарди Джордж?» Хотя вряд ли он по-прежнему ожидает, а? Как думаешь, важнейшие события войны произойдут на этом полуострове?
— Если так, — ответил Старбак, — я хочу быть там.
— Ты кровожаден до глупости, Нат, — поморщился Дилейни. Он протянул Старбаку отвратительный на вид хрящ: — Похоже на еду, по-твоему? Или, скорее, на нечто, что встретило свою смерть на кухне? Ладно, неважно, перекушу дома, — он отставил тарелку.
Они обедали в отеле «Спотсвуд-Хаус». Дождавшись, пока Дилейни покончит с едой, Старбак извлек пачку чистых паспортов и толчком отправил их юристу.
— Отлично, — одобрил Дилейни, убирая документы в карман. — Я должен тебе четыреста долларов.
— Сколько? — потрясенно перепросил Старбак.
— Паспорта нынче дороги, друг мой Старбак! — довольно сообщил хитрюга-юрист. — Шпионы северян платят целое состояние за эти бумажки! — Дилейни рассмеялся, показывая, что шутит.
— Так что будет только правильно, если ты разделишь со мной полученные столь нечестным путем доходы. Уж поверь, за них я выручу огромные деньги. Полагаю, ты предпочтешь плату в валюте Союза?
— Мне все равно.
— Не все равно, поверь мне, не все равно! Доллар Севера равен трем нашим, как минимум! — Дилейни, не обращая внимания на уставившихся на него посетителей, отсчитал пачку новеньких долларовых бумажек, заменивших большую часть монет Севера.
Доллар Юга должен был обладать равной покупательской способностью, но вся система ценообразования, похоже, давно полетела к чертям.
В Ричмонде за фунт масла просили пятьдесят центов. За вязанку дров — восемь долларов. Кофе нельзя было достать практически ни за какие деньги. Даже хлопок, являвшийся, казалось, фундаментом процветания Юга, взлетел в цене в два раза. Комната, которую в прошлом году не сдали бы и за полдоллара в неделю, теперь сдавалась на семь дней за десять долларов.
Старбаку, правда, было глубоко наплевать. У него была своя комната в огромном доме на Франклин-стрит, там же обитала и Салли Траслоу с двумя соседками, слугами, поварами и портным.
Это был один из шикарнейших домов во всем городе. Ранее он принадлежал торговцу табаком, чьи дела сильно пошатнула блокада северян. Здание пришлось продать, и Дилейни превратил дом в самое роскошное и дорогое заведение для любовных утех и тайных встреч.
Мебель, картины и прочий декор были если не высочайшего качества, то по меньшей мере выглядели таковыми при свечах, а угощения, напитки и развлечения были настолько щедрыми, насколько позволял дефицит военного времени.
Дамы принимали по вечерам, а днем находились в своих апартаментах, к услугам гостей, но по большой украшенной статуями лестнице было дозволено подниматься лишь визитерам, имевшим предварительную договоренность.
Деньги переходили из рук в руки, но так незаметно, что даже священник из церкви Святого Павла посетил дом три раза, прежде чем догадался о том бизнесе, который велся в его стенах, после чего уже не возвращался, хотя это знание не помешало визитам трех его коллег.
Дилейни взял за правило, что в дом не может войти никто ниже ранга майора или гражданский, чья одежда выдает вульгарный вкус. Таким образом, клиенты были богатыми и совершенно цивилизованными, хотя необходимость разрешить доступ членам Конгресса Конфедерации опустила изысканность дома значительно ниже того уровня, к которому сумасбродно стремился Дилейни.
У Старбака была небольшая сырая комнатенка на конюшне в конце влажного и заброшенного сада. В качестве платы за постой он снабжал Дилейни паспортами, а для женщин его присутствие было средством отпугивания различного рода криминальных элементов, которыми кишел Ричмонд. Взломы домов стали так привычны, что на них почти не обращали внимания, а на улицах пышным цветом расцвели грабежи.
И это делало Старбака желанным гостем, потому что он всегда был рад сопровождать одну из дам в «Дюкезн», парижскую парикмахерскую на Мейн-стрит, или в один из магазинов готового платья, которые каким-то образом умудрялись добывать достаточно материалов для производства роскошных товаров.
Однажды он скучал возле «Дюкезна», поджидая Салли и читая очередное требование «Наблюдателя» к Конфедерации прекратить валяться кверху лапками и положить конец войне, вторгнувшись на Север.
Стояло солнечное утро, первое почти за три недели, и ощущение весеннего тепла придавало городу оживление. Два ветерана Булл-Ран, охранявшие салон «Дюкезн» посмеивались над состоянием мундира Старбака.
— С такой девчонкой, капитан, не стоит носить обноски, — сказал один из них.
— Кому нужна одежда с такой-то девчонкой? — парировал Старбак. Охранники рассмеялись. Один потерял ногу, а второй руку, теперь они охраняли парикмахерскую с парой дробовиков.
— В этой газете есть что-нибудь про нового Наполеона? — спросил однорукий.
— Ни слова, Джимми.
— Так он не в Форте Монро?
— Если и так, то в «Наблюдателе» об этом не слышали, — сказал Старбак. Джимми сплюнул в сточную канаву струю табака.
— Если там его нет, то и сюда он не торопится, и мы узнаем об этом, только когда он уже будет здесь.
Его тон был мрачным. Виргинские газеты, может, и высмеивали претензии Макклелана, но у всех жителей всё равно было чувство, что Север обрел своего военного гения, а у Юга нет никого подобного ему.
В начале войны имя Роберта Ли вселяло в виргинцев оптимизм, но хорошая репутация генерала была подмочена в одном из первых сражений на западе Виргинии, и теперь он проводил время, копая бесконечные канавы вокруг Ричмонда, заслужив прозвище «Король лопат».
У него по-прежнему были сторонники, и главной среди них являлась Салли Траслоу, считавшая Ли величайшим генералом со времен Александра, но ее мнение базировалось лишь на том факте, что вежливый Ли однажды приподнял шляпу, повстречавшись с ней на улице.
Старбак передал Джимми газету, а потом взглянул на часы в витрине, чтобы понять, сколько еще времени Салли будет устраивать светопреставление со своими волосами. Он решил, что это займет еще по меньшей мере четверть часа, и потому сдвинул шлыпу на затылок и закурил сигару, прислонившись к одной из позолоченных колонн, обрамлявших крыльцо «Дюкезна». И вдруг его окликнули.
— Нат! — голос доносился со противоположной стороны улицы, и Старбак пару секунд не мог рассмотреть, кому он принадлежал, потому что мимо проезжала повозка с грузом древесины, а за ней — красивая двуколка с раскрашенными колесами и позвякивающей на подушках бахромой, а потом увидел Адама, лавирующего между повозками с вытянутой рукой. — Нат! Прости, я должен был написать. Как ты?
Старбак чувствовал горечь в отношении своего друга, но в голосе Адама было столько тепла и угрызений совести, что эта горечь немедленно исчезла.
