о Советском Союзе по-разному [Plamper 2002]. У Фуко ГУЛАГ оказывается одновременно и механизмом наказания в эпоху, предшествующую Просвещению, и буржуазной пенитенциарной практикой, хотя в отношении последнего определения он настаивал, что террор и суровые наказания свидетельствуют о провале, а не о расцвете модерного дисциплинарного порядка.
При всей неоднозначности высказываний Фуко относительно СССР, его исследования истоков современной власти позволили специалистам по истории России делать предположения о поддержании порядка в Российской империи и в Советском Союзе. Среди историков, изучающих Россию имперского периода, самый явный последователь Фуко – Эндрю Джентес, пытающийся описать царскую систему ссылки через двоякое стремление «наказать тело» и «дисциплинировать душу». Также он использует теорию правительственности Фуко для описания саморегулирующихся «антиобщин» осужденных, декабристов, разбойников и бюрократов, ставших результатом ссылочной системы в Сибири [Gentes 2008; Gentes 2010]. На самом деле ссылка плохо вписывается в теории Фуко, хотя она, в разных формах и под разными названиями, была одной из отличительных черт пенитенциарной культуры в России с самого раннего времени и остается таковой до настоящего дня.
В недавних исследованиях, посвященных советскому периоду, обнаруживается центральная роль «регулирования через изгнание», что в разных случаях описывалось как «исключающее насилие», «изгнание», «депортация», «выселение», «ссылка» – в целях установления дисциплинарного порядка. Очевидные примеры – депортация кулаков и лиц той или иной этнической принадлежности, но исследования, посвященные «массовым операциям», показали, сколь активно использовалась эта форма общественного контроля [Hagenloh 2000; Hagenloh 2009; Shearer 2009]. В целом же установление численности, категоризация и статистическое описание советского населения, а также сложно организованная государственная система надзора говорят о зарождении в СССР биополитики. В анализе Фуко присутствуют составляющие, которые отчетливо перекликаются с тем, что нам известно о власти в ГУЛАГе. Идеи о паноптическом наблюдении дали почву для дальнейших исследований. Так, Мария Лос, под сильным влиянием идей Ханны Арендт, предположила, что условия сталинских лагерей позволили зародиться «расширенному паноптицизму» – одной из форм «тоталитарной надзорно ориентированной биополитики» [Los 2004][643]. Трудовой лагерь не был паноптическим в классическом смысле, но он был основан на всеохватывающем взаимном надзоре, который оказался возможен благодаря совместному проживанию и труду. Лос называет эту форму паноптицизма «расширенной» – ведь она выходит за пределы «интернализации всевидящего ока и привычки самоконтроля», поскольку каждому осужденному дают понять, что он «потенциально находится под наблюдением остальных как тайного ока системы» [Los 2004: 35]. Пьячентини и Слейд предпочитают характеризовать надзор в ГУЛАГе и в системе, ставшей его преемницей в современной России, как полиоптический, привлекая тем самым внимание ко множественности мест осуществления надзора [Piacentini, Slade 2015].
Взгляд с позиции последователей Фуко ставит под сомнение, хотя и не отрицает полностью более привычные политэкономические объяснения расцвета ГУЛАГа и связанных с ним методов наказания. Согласно политэкономическим объяснениям, опирающимся на марксистский анализ Георга Руше и Отто Кирххаймера, цель наказания состоит в удовлетворении насущных потребностей государства [Rusche, Kirchheimer 2009]. Соответственно, система ссылки в XIX веке отвечала насущным потребностям царской России, а именно помогала заселить периферию и обезопасить границы, а ГУЛАГ отвечал потребностям советского государства в мобилизации ресурсов. Главная особенность таких объяснений состоит в том, что пенологическое наполнение каждого вида наказания подчиняется новой функции[644].
Теорию модернизации как основу для понимания исторического разнообразия видов наказаний широко критиковали как социологи, так и историки за пределами России. Эта критика очень важна для стоящей передо мной задачи – разобраться в особенностях преемственности систем наказаний в России до наших дней. Прежде всего, хотя теория модернизации, возможно, и объясняет в общем и целом те перемены, которые со временем происходят в методах наказания (например, переход от публичной казни и пыток к заключению под стражу и изоляции преступника с последующей реабилитацией), подобные теории не в состоянии соответствующим образом объяснить многообразие видов наказаний в разных современных обществах. По количественным и качественным показателям (то есть по общему числу осужденных, находящихся в тюрьмах, и тому, насколько хорошо с ними обращаются) различные тюремные режимы, существующие в современных обществах, специалисты располагают по шкале от мягких до строгих, где на одном конце находится скандинавская «исключительность», а на другом – англофонная «избыточность» [Pratt, Eriksson 2013]. Во-вторых, различия между странами не укладываются в схему «от большей демократичности к меньшей», и это не соответствует ожиданиям согласно теории модернизации. Главное несоответствие связано с США, где действует один из наиболее суровых пенитенциарных режимов, притом что это развитая демократия. В-третьих, системы наказания во многих демократических странах Запада, вместо того чтобы следовать линейной траектории в направлении все более мягких и реститутивных пенитенциарных форм, переживали периоды отката к крайней строгости. И здесь вновь самый наглядный пример дают США, где, как считают специалисты в области пенологии, в 1970-х годах произошел поворот в «карательном» направлении [Garland 2001; Pratt et al. 2005][645]. Даже скандинавская исключительность стала предметом пристального рассмотрения. В то же время внедрение в Великобритании новых форм обращения с заключенными, на первый взгляд рассчитанных на ослабление суровости и авторитарности, как оказалось, привело к причинению им новых страданий, связанных с неолиберальной стратегией «респонсибилизации»[646].
В свете трех приведенных полемических доводов против трактовки наказания в духе теории модернизации следует отметить, что вслед за опустошением тюрем, сопровождавшим крушение СССР и политический переход России к некоей форме демократии, произошло столь значительное увеличение количества заключенных, что в середине 1990-х годов Россия вытеснила США с первого места в мире по доле заключенных среди населения. И до сих пор на долю США, Китая, Бразилии, Индии и России приходится половина всех заключенных мира, хотя за последнее десятилетие их численность в России резко сократилась[647].
В 2002 году в Российской Федерации более миллиона человек находилось в местах лишения свободы, а к середине 2019 года их число сократилось до 537 760 человек; однако это сокращение произошло именно в момент усиления авторитарности режима[648].
«Культурный поворот» в пенологии и его значение для истории наказаний в России
Ввиду отмеченных противоречий между теориями модернизации и пенитенциарной практикой в центре внимания пенологов оказался вопрос о том, каким образом наказания опосредуются культурой. Отказавшись от поиска утилитарных объяснений для различных видов наказаний, новое поколение социологов, изучающих пенитенциарные системы, рассматривает наказание как иррациональный акт, в основе которого лежит либо привычка, либо ритуал. Этот «культурный поворот» в пенологии связан прежде всего с именем специалиста по тюремной социологии Дэвида Гарленда, который обратил внимание на то, как формирование системы наказаний определяется «пенитенциарной чувствительностью», отражающей более широкий социальный этос и социальные проблемы. Эта чувствительность коренится глубоко в национальной культуре и передается из поколения в поколение, несмотря на изменения общественного,
