Генрих поцеловал руку сначала матери, затем жены так галантно, будто все еще был герцогом Анжуйским. Он наговорил множество комплиментов дамам, уже отвыкшим от таких проблесков любезности с его стороны, и даже простер ее до того, что попотчевал их конфетами.
– О вашем здоровье тревожились, сын мой, – сказала Екатерина, пытливо глядя на короля, словно желая увериться, что этот румянец – не поддельный, что эта веселость – не маска.
– И совершенно напрасно, государыня, – ответил король, – я никогда еще не чувствовал себя так хорошо.
Эти слова сопровождались улыбкой, которая тотчас передалась всем устам.
– И какому благодетельному влиянию, сын мой, – спросила Екатерина, с трудом скрывая свое беспокойство, – вы приписываете это улучшение вашего здоровья?
– Тому, что я много смеялся, государыня, – ответил король.
Все переглянулись с таким глубоким изумлением, словно король сказал какую-то нелепость.
– Много смеялись! Вы способны много смеяться, сын мой? – спросила Екатерина с обычным своим суровым видом. – Значит, вы – счастливый человек!
– Так оно и есть, государыня.
– И какой же у вас нашелся повод для столь бурной веселости?
– Нужно вам сказать, матушка, что вчера вечером я ездил в Венсенский лес.
– Я это знала.
– А! Вы это знали?
– Да, сын мой; все, что относится к вам, важно для меня; для вас это ведь не новость!
– Разумеется, нет; итак, я поехал в Венсенский лес; на обратном пути дозорные обратили мое внимание на неприятельское войско, мушкеты которого блестели на дороге.
– Неприятельское войско на дороге в Венсен?
– Да, матушка.
– И где же?
– Против рыбного пруда якобинцев, возле дома милой нашей кузины.
– Возле дома госпожи де Монпансье! – воскликнула Луиза де Водемон.
– Совершенно верно, государыня, возле Бель-Эба; я храбро подошел к неприятелю вплотную, чтобы дать сражение, и увидел…
– О, боже! Продолжайте, сир, – с непритворным испугом воскликнула молодая королева.
– О! Успокойтесь, государыня!
Екатерина выжидала в мучительном напряжении, но ни единым словом, ни единым жестом не выдавала своих чувств.
– Я увидел, – продолжал король, – целый монастырь, множество благочестивых монахов, которые с воинственными возгласами отдавали мне честь своими мушкетами!
Кардинал де Жуаез рассмеялся; весь двор тотчас с превеликим усердием последовал его примеру.
– О! – воскликнул король. – Смейтесь, смейтесь; вы правы, ведь об этом долго будут говорить: у меня во Франции десять тысяч монахов, из которых я, в случае надобности, сделаю десять тысяч мушкетеров; тогда я создам должность великого магистра мушкетеров-постриженцев его христианнейшего величества и пожалую этим званием вас, кардинал.
– Я согласен, ваше величество; для меня всякая служба хороша, если только она угодна вашему величеству.
Во время беседы короля с кардиналом дамы, соблюдая этикет того времени, встали и одна за другой, поклонившись королю, вышли. Королева со своими фрейлинами последовала за ними.
В кабинете осталась одна только королева-мать; за необычной веселостью короля чувствовалась какая-то тайна, которую она решила разведать.
– Кстати, кардинал, – неожиданно сказал Генрих прелату, который, видя, что королева-мать не уходит, и догадываясь, что она намерена беседовать с сыном наедине, хотел было откланяться, – кстати, кардинал, что поделывает ваш братец дю Бушаж?
– Право, не знаю, ваше величество.
– Как же так – не знаете?
– Не знаю, ваше величество; я его очень редко вижу или, вернее, совсем не вижу, – ответил кардинал.
Из глубины кабинета донесся тихий печальный голос, молвивший:
– Я здесь, ваше величество.
– А! Это он! – воскликнул Генрих. – Подите сюда, граф, подите сюда!
Молодой человек тотчас повиновался.
– Боже правый! – воскликнул король, в изумлении глядя на него. – Честное слово дворянина, это движется не человек, а призрак!
– Ваше величество, он много работает, – пролепетал кардинал, сам поражаясь той переменой, которая за одну неделю произошла в лице и осанке его брата.
Действительно, дю Бушаж был бледен, как восковая фигура, а его тело, едва обозначавшееся под шелком и вышивками, и впрямь казалось невещественным, призрачным.
– Подойдите поближе, молодой человек, – приказал король, – подойдите поближе! Благодарю вас, кардинал, за цитату, приведенную вами из Плутарха; обещаю вам, что в подобных случаях всегда буду прибегать к вашей помощи.
Кардинал понял, что король хочет остаться наедине с его братом, и бесшумно удалился.
Король украдкой проводил его глазами, а затем остановил взгляд на матери, по-прежнему сидевшей неподвижно.
Теперь в кабинете не было никого, кроме королевы-матери, д'Эпернона, рассыпавшегося перед ней в любезностях, и дю Бушажа.
У двери стоял Луаньяк, полусолдат, полупридворный, всецело занятый своей службой.
Король сел, знаком велел дю Бушажу приблизиться вплотную и спросил его:
– Граф, почему вы прячетесь за дамами? Неужели вы не знаете, что мне приятно видеть вас?
– Эти милостивые слова – великая честь для меня, сир, – сказал молодой человек, отвешивая поклон.
– Если так, почему же, граф, я теперь никогда не вижу вас в Лувре?
– Меня, сир?
– Да, вас, это сущая правда, и я на это жаловался вашему брату кардиналу, еще более ученому, чем я полагал.
– Если ваше величество, – сказал Анри дю Бушаж, – не видите меня, то лишь потому, что вы никогда не изволите хотя бы мельком бросить взгляд в уголок этого покоя, где я всегда нахожусь в положенный час при вечернем выходе вашего величества. Я также неизменно присутствую при утреннем вашем выходе, сир, и почтительно кланяюсь вам, когда вы проходите в свои покои по окончании совета. Я никогда не уклонялся от выполнения моего долга и никогда не уклонюсь, пока буду держаться на ногах, ибо для меня это священный долг!
– И в этом причина твоей печали? – дружелюбно спросил Генрих.
– Ах! Неужели ваше величество могли подумать…
– Нет, твой брат и ты – вы меня любите.
– Сир!
– И я вас тоже люблю. К слову сказать, ты знаешь, что бедняга Анн прислал мне письмо из Дьеппа?
– Мне это не было известно, сир.
– Так, но тебе было известно, что он очень огорчался, когда ему пришлось уехать.
– Он признался мне, что покидает Париж с превеликим сожалением.
– Да, но знаешь, что он сказал мне? Что есть человек, который еще гораздо сильнее сожалел бы о Париже, и что, будь такой приказ дан тебе, ты бы умер.
