А ведь рассеянность короля всегда особенно тревожит государственных секретарей!
Зато Генрих все время играл с «Мастером Ловом» и всякий раз, когда собачка сжимала его изнеженные пальцы своими острыми зубами, приговаривал:
– Ах ты бунтовщик, ты тоже хочешь меня укусить? Ах ты подлая собачонка, ты тоже покушаешься на твоего государя? Да что это – сегодня все решительно в заговоре!
Затем Генрих, притворяясь, что для этого нужны такие же усилия, какие потребовались Геркулесу, сыну Алкмены, для укрощения Немейского льва, укрощал мнимое чудовище, которое и все-то было величиной с кулак, с неописуемым удовольствием повторяя ему:
– А! Ты побежден, Мастер Лов, побежден, гнусный лигист Мастер Лов, побежден! Побежден! Побежден!
Это было все, что смогли уловить господа де Виллекье и д'О, два великих дипломата, уверенных, что ни одна тайна человеческая не может быть сокрыта от них. За исключением этих речей, обращенных к Мастеру Лову, Генрих все время хранил молчание.
Ему нужно было подписывать бумаги – он их подписывал; нужно было слушать – он слушал, закрыв глаза так естественно, что невозможно было определить, спит ли он или слушает.
Наконец пробило три часа пополудни.
Король потребовал к себе г-на д'Эпернона.
Ему ответили, что герцог производит смотр легкой коннице.
Он велел позвать Луаньяка.
Ему ответили, что Луаньяк занят отбором лимузинских лошадей.
Полагали, что король будет раздосадован тем, что двое подвластных ему людей не подчинились его воле, – отнюдь нет; вопреки ожиданию он с самым беспечным видом принялся насвистывать охотничью песенку – развлечение, которому он предавался только тогда, когда был вполне доволен собой.
Было ясно, что упорное желание молчать, которое король обнаруживал с самого утра, сменилось все возраставшей потребностью говорить. Эта потребность стала неодолимой; но так как возле короля никого не оказалось, то ему пришлось беседовать с самим собой.
Он спросил себе полдник и приказал, чтобы во время еды ему читали вслух назидательную книгу; вдруг он прервал чтение вопросом:
– «Жизнь Суллы»[64] написал Плутарх, не так ли?
Чтец читал книгу религиозного содержания; когда его прервали вопросом чисто мирского свойства, он с удивлением воззрился на короля.
Тот повторил свой вопрос.
– Да, сир, – ответил чтец.
– Помните ли вы то место, где историк рассказывает, как Сулла избег смерти?
Чтец смутился.
– Не очень хорошо помню, сир, – ответил он, – я давно не перечитывал Плутарха.
В эту минуту доложили о его преосвященстве кардинале де Жуаез.
– А! Вот кстати, – воскликнул король, – явился ученый человек, наш друг; уж он-то скажет нам это без запинки!
– Сир, – сказал кардинал, – неужели мне посчастливилось прийти кстати? Это такая редкость в нашем мире!
– Право слово, очень кстати; вы слышали мой вопрос?
– Если не ошибаюсь, ваше величество изволили спросить, каким образом и при каких обстоятельствах диктатор Сулла спасся от смерти?
– Совершенно верно. Вы можете ответить на этот вопрос, кардинал?
– Нет ничего легче, ваше величество.
– Тем лучше!
– Ваше величество, Сулле, погубившему такое множество людей, опасность лишиться жизни угрожала только в сражениях. Ваше величество, по всей вероятности, имели в виду какое-нибудь из них?
– Да, и я теперь припоминаю – в одном из этих сражений он был на волосок от смерти. Прошу вас, кардинал, раскройте Плутарха – он, наверно, лежит здесь, в переводе славного Амьо, и прочтите мне то место, где повествуется о том, как благодаря быстроте своего белого коня римлянин спасся от вражеских дротиков.[65]
– Сир, совершенно излишне раскрывать Плутарха; это событие произошло во время битвы, которую он дал Самниту Телезерию и Луканцу Лампонию.
– Вы должны это знать лучше, чем кто-либо, любезный кардинал, при вашей учености!
– Ваше величество, право, слишком добры ко мне, – с поклоном ответил кардинал.
– Теперь, – спросил король после недолгого молчания, – теперь объясните мне, почему враги никогда не покушались на римского льва, столь жестокого?
– Ваше величество, – молвил кардинал, – я отвечу вам словами того же Плутарха.
– Отвечайте, Жуаез, отвечайте!
– Карбон, заклятый враг Суллы, зачастую говорил: «Мне приходится одновременно бороться со львом и с лисицей, живущими в сердце Суллы; но лисица доставляет мне больше хлопот».
– Вот оно что! – задумчиво протянул Генрих. – Лисица!
– Так говорит Плутарх, сир.
– И он прав, кардинал, – заявил король, – он прав. Кстати, уж если речь зашла о битвах, имеете ли вы какие-нибудь вести о вашем брате?
– О котором из них? Вашему величеству ведь известно, что у меня их четверо!
– Разумеется, о герцоге д'Арк, моем друге.
– Нет еще, сир.
– Только бы герцог Анжуйский, до сих пор так хорошо умевший изображать лисицу, сумел бы теперь хоть немного быть львом!
Кардинал ничего не ответил, ибо на сей раз Плутарх ничем не мог ему помочь: многоопытный царедворец опасался, как бы его ответ, если он скажет что-нибудь приятное о герцоге Анжуйском, не был неприятен королю.
Убедившись, что кардинал намерен молчать, Генрих снова занялся Мастером Ловом; затем, сделав кардиналу знак остаться, он встал, облекся в роскошную одежду и прошел в свой кабинет, где его ждал двор.
При дворе, где люди обладают таким же тонким чутьем, как горцы, особенно остро ощущается приближение и окончание бурь; никто еще ничего не разгласил, никто еще не видел короля – и, однако, у всех настроение соответствовало обстоятельствам.
Обе королевы были, по-видимому, сильно встревожены.
Екатерина, бледная и взволнованная, раскланивалась на все стороны, говорила отрывисто и немногословно.
Луиза де Водемон ни на кого не смотрела и никого не слушала.
Временами можно было думать, что несчастная молодая женщина лишается рассудка.
Вошел король.
Взгляд у него был живой, на щеках играл нежный румянец; выражение его черт, казалось, говорило о хорошем расположении духа, и на хмурые лица, дожидавшиеся королевского выхода, это обстоятельство подействовало так, как луч осеннего солнца – на купу деревьев, листва которых уже пожелтела.
В одно мгновение все стало золотистым, багряным, все засияло.
Генрих поцеловал руку сначала матери, затем жены так галантно, будто все еще был герцогом Анжуйским. Он наговорил множество комплиментов дамам, уже отвыкшим от таких проблесков любезности с его стороны, и даже простер ее до того, что попотчевал их конфетами.
