– А бывает ненастоящая? – поинтересовалась Алина.
– Ну, как сказать, – задумался Пауль. Свой виски он махнул залпом и, похоже, уже не ощущал ни крепости, ни вкуса. – Конечно, любовь – это эмоциональное состояние души в данный момент. То есть если я говорю, что люблю, то так оно и есть, сегодня, сейчас, на данный момент. Вот, к примеру, сейчас я чувствую, что влюбляюсь в тебя.
– Не надо, – предостерегла Алина. – Это не к добру.
– Шучу! – засмеялся Пауль и кивнул Дэну, с готовностью плеснувшего в стаканы еще немного янтарного напитка. – Я говорю про то, что со временем все мельчает, понимаете? Тускнеет. Блекнет. Теряется искренность, радость уходит какая-то…Вот, погода, например. Видите?
Все посмотрели в окно. Там были мрак и дождь.
– Это май, – сообщил Пауль. – А теперь вспомните май во времена своего детства. Я на сто процентов уверен, что там, в воспоминаниях, будет солнце, синее небо, деревья – красивые такие, все в свежей молодой листве… И так со всем, что ни возьми. И с любовью. С первым поцелуем: его никогда не забудешь, а все, что происходит потом, это только попытки вернуть себе ощущение невероятного счастья, которое испытывал в первый раз. Да что там поцелуй! Первое прикосновение к руке, вот просто, когда взял девочку за руку. Этого чувства уже не вернешь, никогда. В нем больше счастья, чем во всех последующих годах занятий сексом.
– Протестую! – подал голос Дэн. – В сексе счастья больше.
– Ты так говоришь, потому что молодой еще, – назидательно произнес Пауль. – А я старый. Мне уже, между прочим, за сорок. Кстати, вот скажи, я выгляжу на свой возраст?
Алина подумала, что сейчас, во втором часу ночи и после длительных возлияний, Пауль выглядит даже старше, но дипломатично ответила:
– Нет, конечно! Ничего себе, сорок – я бы больше тридцати не дала!
Пауль довольно улыбнулся.
– Вот! Это потому, что я молод душой. Я все еще там, где солнце, небо, и первая любовь…
Впрочем, воспоминания о первой любви были, видимо, не слишком радостными: Пауль замолчал и изобразил на лице лирическую грусть.
– А кто был твоей первой любовью? – решила поддержать разговор Алина.
– Девочка одна, – ответил Пауль, не раздумывая. – Лера. Из нашего двора. Такая милая… я даже записки ей писал, когда летом уезжал на дачу. А потом мы с родителями переехали, как раз перед тем, как я в школу пошел, и все, больше не виделись.
Он помолчал и печально добавил:
– Но, если честно, в последние месяцы мы уже с ней не общались.
– Почему? – сочувственно спросила Алина.
Пауль помрачнел.
– У нее подруга была. Вика. Ты еще стерва. Я понимаю, конечно, что нам всем было по семь лет, и не очень хорошо так говорить о маленькой девочке, но стерва – она и есть стерва. Белобрысая.
Лера и Вика. Алина почувствовала, как сильнее заколотилось сердце, выгоняя из головы хмель.
– И что случилось? – осторожно спросила она. – Что такое эта Вика сделала? Поссорила вас?
– Можно и так сказать, – набычился Пауль. – Но нет. Она просто Лерку изменила, понимаешь? Та всегда была добрая девчонка, покладистая. Ну, а Вика этим пользовалась, как говорится, влияла на нее, постоянно впутывала во что-то. Один раз, например, потащила за собой в пустой дом – рядом с нашим двором был один такой, деревянный. Не очень хорошее место. Мне еще моя прабабушка рассказывала, что там какая-то старуха жила, вроде ведьмы, и когда та умирала, к ней даже «скорая помощь» не приехала, то ли боялись, то ли еще что. Старуха эта, говорят, кричала три дня так, что от страха поседеть можно было, а округе все животные попрятались, кто куда. В общем, жуткая история. Ну, я это все рассказал Лере, или не совсем это, может, придумал что-то от себя, но просто так, для интереса. А Вика рядом была и стала Лерке говорить: пойдем в тот дом, посмотрим. Ну та и согласилась. И все, с тех пор как подменили: не играла больше со мной, не разговаривала, не подходила даже. Только с этой Викой ходили вдвоем и постоянно таскали с собой всякую дрянь, которую в том доме нашли. Я попросил как-то посмотреть, так они на меня наорали.
– А какую дрянь они с собой таскали?
Остатки алкогольных паров выветрились из головы окончательно.
– У Вики, вроде бы, что-то вроде иголки было, а у Лерки – куколка маленькая, в белом платье, на елочную игрушку похожа. И знаешь, что? Ерунда, конечно, но я помню, что меня эти вещи пугали. До дрожи.
Дэн собирался было подлить Паулю еще виски, но Алина остановила его решительным жестом.
– Пауль, ты же помнишь, где эти девочки жили, Лера и Вика?
– Конечно, – гордо ответил Пауль. – У меня вообще отличная память. Я прямо сейчас могу начать стихи читать наизусть и продолжать минут сорок, хочешь? Вот, слушай: «Я не знаю, зачем, ты вошла в этот дом…»
– Пауль, давай стихи потом, хорошо? – ласково попросила Алина. – Соберись, пожалуйста, и адрес вспомни, можешь?
– Могу, конечно. Я все помню. Только вот лица не очень. И еще забыл фамилию Леры. Так обидно. Вот Вики этой, поганой, фамилию помню, а Леры – забыл. Наверное, потому, что у Леры была какая-то обычная фамилия, нормальная: Семенова…или Спиридонова…или Свиридова…нет, не вспомнить. А у Вики и фамилия была дурацкая, как и она сама. Вештица. Представляешь?
Через две минуты Алина записала эту фамилию в блокнот рядом с продиктованными Паулем, с трудом и по слогам, адресами.
Виктория Вештица. Будем знакомы, госпожа Прима.
Пауль уже с трудом сохранял равновесие на барном стуле. Алина рассчиталась и положила на стойку перед Дэном купюру в пятьсот рублей:
– Будь другом, не выпускай его в таком виде на улицу. Вызови такси.
Дэн понимающе кивнул.
– Сделаем.
– Было очень приятно, спасибо за общение! – сказала на прощанье Алина. Пауль повернулся, моргнул и полез во внутренний карман пиджака.
– Вот, возьми, вдруг пригодится, – он протянул Алине визитку.
Она взяла маленький черный прямоугольник из будто резиновой на ощупь бумаги, на которой серебряными буквами было выведено: «ПАВЕЛ ОБЛЕЦКИЙ. Праздники, концерты, реклама».
– Знаешь, Павел Облецкий, – сказала Алина, – думаю, ты сегодня поставил точку в одной очень старой истории.
* * *
Вокруг Примы была пустота. Впервые в жизни она оказалась не просто в одиночестве, а в каком-то абсолютном, катастрофическом вакууме, словно окружающий мир и все, что его составляет – люди, события, звуки, голоса, движения – разом исчезли. Она чувствовала себя так, как, должно быть, чувствовал бы себя космонавт, оторванный от орбитальной станции и запертый в своем тесном спасательном модуле, летящем куда-то в безмолвном межзвездном пространстве. Для Виктории таким модулем стали ее квартира, парадная и подземелье: последние восемь дней она не выходила за порог дома, ни с кем не общалась, никого не слышала, не занималась ничем и только обреченно ждала конца, как затерявшийся в космосе астронавт ждет, когда в его капсуле кончится воздух.
Телефоны молчали – даже из Университета почему-то никто не звонил, хотя на работе Виктория не появлялась; ни Валерия, ни остальные сестры не давали о себе знать, видимо, сгинув в огне под завалами старой больницы. Еще страшнее было то, что от Бабушки тоже не было ни вестей, ни посланий. Возвращаясь домой в обернувшуюся кошмаром праздничную ночь Белтайна, Виктория боялась неминуемого наказания, кары, куда более жестокой и немилосердной, чем та, которой она недавно подверглась. Но не было ничего: ни жутких инкубов, ни самой Бабушки, пышущей злобой и гневом, ни снов, ни видений. На третий день, преодолев страх, Виктория спустилась в подвальную крипту и попыталась настроиться на ментальную связь со старой ведьмой, но и тут ничего не вышло: она только просидела три часа на холодных булыжниках пола, закрыв глаза и едва не уснув под конец – не Госпожа Прима, Княгиня Ковена, Хозяйка Шабаша, взывающая к своей патронессе в потаенном святилище, а женщина средних лет в заваленном хламом и сором подвале, зачем-то сидящая рядом с открытым люком в полу, из которого тянет плесенью и вонью стоячей воды.
Мысль о том, что ее бросили, лишили силы, покинули навсегда, предоставив самой себе, была слишком чудовищной, чтобы в нее поверить. Виктория сказала себе, что все это временно и скоро пройдет, а потом поднялась наверх, вошла в спальню, спряталась под одеяло и пролежала так весь вечер и всю ночь до утра.
Хуже пустоты вокруг и одиночества было только неведение и полное непонимание, что делать дальше. Ни разу за тридцать пять лет Виктория не оставалась без помощи и поддержки Бабушки или Леры, и теперь совсем растерялась. Она пыталась рассуждать логически: Госпоже Приме пришел конец; Виктории Камской тоже, ибо вряд ли она как ни в чем ни бывало сможет дальше жить так, как жила. Очевидно, весь ковен и Виллу Боргезе погубил Инквизитор, а значит, он знал достаточно, чтобы выследить и уничтожить всех прямо в их цитадели, которую они считали надежно скрытой и неприступной. Сама Виктория спаслась только благодаря счастливому случаю, а точнее, хамству и невоздержанности ныне покойного водителя черного «БМВ», но вряд ли стоит снова рассчитывать на везение, когда Инквизитор явится по ее душу – а в том, что он придет за ней рано или поздно, сомнений не возникало. Значит, нужно бежать: снова стать Викторией Вештицей, вытащив из забвения эту первую, настоящую личность, взять все наличные деньги, припрятанные в сейфе у нее под кроватью, и уехать подальше, в другой город, а может быть, и страну. План отличный, но имелся один нюанс. Для того, чтобы его воплотить, нужно было выйти из дома.
