…Когда я стал поправляться после тяжкой болезни, чтобы хоть чем‑то заняться, стал клеить альбом из газетных вырезок — рецензий о «Журавлях». И получилось любопытно: первым было вклеено выступление министра культуры тех лет П. Л. Михайлова, где он отозвался о картине весьма нелестно, а последним — указ о награждении всех нас премией и значком «Ударник кинематографии», подписанный тем же министром культуры за тот же фильм! Но, конечно, этот указ был издан после долгого проката фильма по экранам страны, по миру, после получения «Золотой пальмовой ветви» на Каннском фестивале. Я не был на этом фестивале, но Калатозов и Таня Самойлова рассказывали подробно. Во время фестиваля корреспонденты, фотографы, кинооператоры разных стран роем вились вокруг мировых звезд и совсем не обращали внимания на членов нашей делегации. Но когда пошел фильм, то зал замер, а через несколько минут начались аплодисменты, все громче и громче… послышались рыдания… Таня рассказывала, что, когда зажегся свет в зале, у многих акт рис ресничная тушь текла по щекам. И сразу репортеры, фотографы и кинооператоры бросились на нашу группу. Гвалт стоял невероятный. Самойлову объявили лучшей актрисой года, Урусевского отметили специальным призом, и все вместе, как я говорил, получили главную награду фестиваля — «Золотую пальмовую ветвь». Где она хранится — не знаю, лично я в глаза ее не видел; должно быть, где‑то в архивах, так как киномузея у нас нет.
От Тарараева я получил телеграмму: «Поздравляю мировым признанием». Эту телеграмму я тоже вклеил в альбом.
Читая все это, мне могут сказать: «Ну, голуба, ты и расхвастался!» Нет, честное слово, нет, я просто пишу о чудесах. Вы подумайте: начало — в голодной, холодной Костроме «от нечего делать»; и вдруг— все это где‑то на берегу Средиземного моря во Франции, в маленьком городке Канны, на фестивале! И ко всему этому прекрасному шуму я относился и отношусь спокойно: очень славно, конечно, но ничего это не меняет в моей жизни, в моем мироощущении. Тем более что я собираюсь писать и о неудаче.
Постигла она меня вскоре за «Журавлями». Должен сказать, в ту же пору я написал пьесу «В поисках радости», и премьера в Центральном детском театре по времени почти совпала с выпуском на жран «Журавлей». И сверх того — я из своей зачмоновской комнатки переехал в трехкомнатную квартиру и перевозку всего имущества совершил за несколько часов, пока Надя была на репетиции: сам грузил вещи, сам таскал их на третий этаж и т. д. Я всегда любил фокусы. Заехал за Надей к концу репетиции в театр, сказал: «Ну, поехали домой».
И мы отправились в другую сторону. Надя удивленно спросила: «Куда мы едем?» Я говорю: «Домой». И привез ее к метро «Аэропорт» в новую квартиру. Приятно удивлять людей — большое удовольствие! Однако при всем при том со всеми этими хлопотами в новой квартире я, видно, сильно переработался — и меня хватил инфаркт. (Но болезнь нельзя назвать неудачей, я о ней упоминаю только, так сказать, в скобках.)
Когда я стал поправляться и мог уже переехать за город, Калатозов и Урусевский навестили меня и заодно привезли сценарий «Неотправленного письма», над которым в то время начали работать. Меня попросили прочесть сценарий и высказать свое мнение. Сценарий был написан по повести Валерия Осипова, напечатанной в журнале «Юность», где я был членом редколлегии. Повесть мне очень нравилась, и я даже не без удовольствия согласился прочесть сценарий. И вот тут‑то попал впросак — сценарий мне показался слабым, не имеющим крупных мыслей. Тут же с ходу попытался что‑то сочинить. «По — моему, — говорил я, — надо ставить фильм о том, как природа цепко держит свои секреты и как человек вырывает эти ее сокровенные тайны зачастую ценою жизни». Говорил о Фарадее, которого поразила молния, когда он разгадывал ее загадки, о том, как погибли экспедиции генерала Нобиле и Скотта, пытавшихся заглянуть на Северный и Южный полюсы земли, и т. д.
Эта моя идея понравилась и режиссеру, и оператору, и они попросили меня чуть — чуть поработать над сценарием. Я сказал, что мне неудобно влезать в чужую работу, но и Калатозов и Урусевский уверили меня, что авторы не обидятся, что разговор с ними они берут на себя… Словом, я сдался и влез в чужую работу практически без спросу. Слава Богу, я догадался сказан., что ни одной копейки брать не буду (правда, потом мне заплатили какие- то деньги, разумеется, сверх суммы, на которую был заключен договор с настоящими авторами сценария Осиповым и Колуновым). Работать было трудно и стеснительно. Подобной работы в моей практике не было. Перед тем как группа уехала в тайгу снимать фильм, очень хорошо помню, как мы сидели на лавочке в Москве у дома на Черняховской улице с Михаилом Константиновичем и я высказывал свои опасения. Говорил буквально следующее: «Берегитесь. Я слышал, тайга — колдовская, таинственная, как бы она не поглотила вас. Вы увлечетесь ею, влюбитесь в нее и начнете снимать не содержание, не сюжет, а тайгу».
Группа уехала в самую глушь. Я слышал, они пробирались в такие дебри, куда въехать можно было только на танках. Въехали. И, видимо, действительно почувствовали себя околдованными. Когда группа вернулась в Москву и фильм был готов, меня позвали на «Мосфильм» в маленький просмотровый зал. Погас свет, пошла лента, и через десять— пятнадцать минут я скис. Досмотрел фильм до конца и от досады не мог говорить, а просто пошел прочь. Уже внизу, у вешалки, Калатозов догнал меня.
— Скажите что‑нибудь, — попросил он.
Мы сели с ним где‑то в уголке вестибюля. Her, не где‑то, а я точно помню— где, и разговор наш был долгим. Он говорил о том, что они сняли только деревья, пожары, чащобу, бурные разливы рек, а никакого смысла, даже самого элементарною, в картине нет. Подошел и Сергей Павлович, и я спросил его:
— Вот, например, куда идут участники экспедиции, пробираясь через кустарники, вброд через реку? Куда они тянут лодку? Идут, идут, идут, но куда?
Я был ошеломлен ответом:
— Разве это важно — куда?
— Позвольте, — возразил я, — одно дело, если человек идет кого‑то убить, другое — отправился на свадьбу, третье — на похороны, четвертое — украсть курицу.
И я пошел на неслыханное дело: стал переписывать текст по губам актеров, пытаясь придать хотя бы элементарный смысл происходящему в картине, и все равно получилось слабо. И это при том, что силы были наимощнейшие: Татьяна Самойлова, как я писал, получившая высший приз на Каннском фестивале за лучшую женскую роль; Иннокентий Смоктуновский, гениально сыгравший князя Мышкина в Большом драматическом театре в Ленинграде и обративший на себя восторженное внимание теле и кинозрителей в других ролях; Евгений Урбанский — актер редчайшего обаяния и естественности. Калатозов, Урусевский, Самойлова, Урбанский, Смоктуновский… и ничего не вышло. Операторская работа превратилась в самоцель и разрушила фильм. Каждый кадр был прекрасен, как блистательная фотография, и только.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
