солдатской куртке, догадавшись, что это и есть тот самый сочинитель с коварной фортуной, о котором он уже слыхал у Белиховых. Он оглядел солдатское сукно и пуговицы Федора Михайловича и, видимо, сделал про себя какие: то великодушные выводы, так как вытер клетчатым платком свой нос и с притупившеюся ласковостью, какая свойственна многим старикам, прохрипел:
— Весьма польщен познакомиться с вами…
Вслед за ним и молодой чиновник с бескровным лицом, в темно-синем и весьма поношенном сюртуке, поспешил также почтительно отрекомендоваться:
— Александр Иванович Исаев, имею честь… многое слыхал… и чрезвычайно заинтересован… можно сказать, даже тронут вашим положением… Ну как же вы сейчас себя чувствуете?
— Попечением добрых людей, — ответствовал Федор Михайлович, оглядываясь то в правую, то в левую стороны, — здоров и согрет. Благодарю вас…
— А у нас тут глушь превеликая, как вы уж, вероятно, заметили. Кругом — степь, пыль да ветер. Иссохла земля. Один Иртыш — наше, можно сказать, украшение, да еще два-три дачных местечка…
— Иртыш — великий дар природы, — согласился Федор Михайлович, оживляясь в лице и как бы что-то вспоминая. — Я с ним неразлучен вот уж пятый год. И как погляжу на него, так весь и затрепещу, так и устремился бы вместе с ним, так и полетел бы…
— И полетите, — меланхолически, словно про себя, произнес чиновник несколько нетвердым голосом. — Не навек же вы тут… Смею уверить вас.
— Я-то и живу этой верой…
— А вы не торопитесь, — продолжал размышлять Исаев, допивая из толстой граненой рюмки вино, — торопливость вредит делу. У нас в Азии время никуда не торопится. И все поспевают — каждый по своим надобностям… И я тоже… всегда поспеваю.
Федор Михайлович был не на шутку растроган ласковым и утешительным тоном Исаева, который в заключение своей внезапной беседы пригласил нового и занятного знакомца посетить и его скромное семипалатинское жилище.
— А уж как жена будет рада! — добавил он, выказав в полной мере свое гостеприимство и доброту.
Федору Михайловичу надлежало только отблагодарить чиновника за открытость души, и в первый же свободный вечер он не замедлил установить новое семейное знакомство, благо Исаевы квартировали у какого-то дьячка неподалеку от его холостяцкой квартиры.
У Исаевых было три небольших комнаты с застекленной галерейкой, давным-давно покосившейся набок. Одна комната, наибольшая из всех, была столовой и вместе с тем и гостиной, а две других, поменьше, служили спальной и детской, в которой рядом с кроватью и маленьким столиком расположил своих картонных коней, повозки и прочий детский «инвентарь» бойкий и шустрый Паша, мальчуган лет восьми-девяти, единственный сын Исаевых.
Александр Иванович несказанно обрадовался приходу гостя, которому он считал за должное оказывать особое внимание и уважение.
— Очень рады и обязаны вам, — хрипло заговорил он, увидя тут же заторопившуюся к дверям свою жену. — Моя супруга Марья Дмитриевна, — отрекомендовал он и добавил с некоторой приподнятостью: — Прошу к нашему шалашу.
Федор Михайлович молча пожал руки своим новым знакомцам и с приятной застенчивостью прошел в большую комнату, а Александр Иванович тем временем успел заскочить в спальню и принести маленькую, с вышивками, подушечку, какую и водворил на клеенчатый и доживавший, видимо, последние годы диван, указав тем самым уютное местечко для пришедшего гостя.
Разговор не замедлила завязать Марья Дмитриевна, сообщившая прежде всего, что муж ее, Александр Иванович, служит по таможенной части, но что его дела и разъезды чрезвычайно вредят его здоровью, а между тем жалованье весьма и весьма скудное.
— Грудью страдаю, кашель одолевает… — стал пояснять тут же Александр Иванович, но сильный приступ кашля вдруг прервал его речь, и, подавленный им, он отошел к окну.
Федор Михайлович с тревогой следил за этой сценой и на лице Марьи Дмитриевны подметил болезненные черты привычного испуга и давних страданий.
У Александра Ивановича врачи находили уже несколько лет развивавшуюся чахотку и решительно запрещали ему употреблять всякие спиртные напитки. Однако Александр Иванович презрел все советы лекарей и продолжал пить, иногда весьма неумеренно. Болезнь его все более и более истощала его.
Марья Дмитриевна по этим причинам с каждым днем становилась все беспокойнее и раздражительнее. Муж вызывал своим неосторожным поведением прямое недовольство, а жалости к нему у нее оставалось уже едва-едва, где-то на самом донышке… Она роптала на свою судьбу. К тому же ее донимали дурные сны, еженощно и всегда обязательно под утро увлекавшие ее в какие-то пропасти, из коих она никак не могла и выбраться.
Федор Михайлович, однако, сразу же заметил в ней черты, выгодно отличавшие ее от мужа, хотя и к Александру Ивановичу он не менее пылко почувствовал приязнь, как к любезнейшему, хоть и безалаберному и опустившемуся, человеку. Марья Дмитриевна первым делом обратила на себя внимание своей образованностью и тем внутренним трепетом души, какой был свойствен и самому Федору Михайловичу, человеку, взбудораженному всем течением событий в нестройной и коварной жизни. Она говорила со страстной торопливостью, словно всегда боясь чего-то недосказать, что-то весьма важное пропустить… При этом на лице ее, довольно бледном, неустанно отражалась приятная оживленность, а впалые щеки покрывались румянцем, выдававшим присутствие какой-то затаенной болезни.
— Представьте себе, в сырой день, на дворе туман, мокрый ветер, а мой благоверный на службу отправляется без пальто… И никакие уговоры не действуют, — жаловалась она на упрямство своего мужа, садясь на плетеный стул перед Федором Михайловичем. — Он не бережет себя, не бережет сына, а уж о себе я и не говорю. Я считаю, что муж должен слушаться жены, — должен, должен, не правда ли, Федор Михайлович?
— Да, да, конечно, — с неловкостью вставлял Федор Михайлович. — Само собой…
— Да не верьте ей, любезнейший Федор Михайлович, — защищался, вскидывая плечами, Александр Иванович, — я вполне послушен Марье Дмитриевне, уверяю вас, — потому она для меня была и есть благодетельница. Но коли стоит на улице этакая приятнейшая теплота, так как же прикажете мне быть?.. Да иначе и невозможно-с…
Так продолжался добрый семейный спор, видимо не обещавший кончиться к обоюдному согласию. Но Федор Михайлович извлек из него тот вывод, что у своих новых знакомых супругов он может вполне пользоваться тихим расположением и той теплой и ласковой простотой в обращении, какая именно и нужна была ему.
Марья Дмитриевна пустилась в расспросы, как претерпел и перенес Федор Михайлович все свои удары жизни, как он очутился в Сибири и каковы его обстоятельства и намерения сегодняшних дней. Федор Михайлович был чрезвычайно польщен таким интересом и вниманием и живо почувствовал, как благодарный порыв охватил его сердце и как захотелось ему в своем одиночестве поведать новым друзьям о некоторых мгновениях своих прошедших лет.
