визжать и вилять хвостом, будто радовалась, что наконец-то Федор Михайлович воротился к себе домой.
Среди всех этих новых привязанностей и знакомств выпало на долю Федора Михайловича и еще одно приятнейшее и неожиданное событие. Как-то вечером, придя от Степановых, у коих он засиделся после всех своих казарменных занятий и изнурительной переписки казенных бумаг, он застал некоего молодого человека, дожидавшегося его и объявившего, что его просит зайти к себе — и именно сегодня — приехавший из Петербурга с какими-то посылками и письмами «господин стряпчий уголовных дел», назначенный на службу в Семипалатинск. И Федор Михайлович, весьма заинтригованный, быстро снова запахнул свою серую, с красными погонами, шинель и отправился в сопровождении молодого человека к приехавшему незнакомцу.
Стоял холодный вечер, какой бывает только поздней осенью. Федор Михайлович заметил даже на улице легкие и мокрые следы только что выпавшего небольшого снега. Кругом все было окутано непроницаемым мраком, в городе на улицах не было ни единого фонаря, и Федор Михайлович с особой осторожностью шагал к цели. По дороге он не встретил ни одного живого человека, зато во всех решительно дворах слышался неугомонный лай собак.
Молодой человек привел Федора Михайловича почти на берег Иртыша, к какому-то большому деревянному дому, и ввел его в переднюю, бревенчатые стены которой были, видимо весьма давно, выбелены известью.
Перед собой он увидел довольно высокого человека средних лет, весьма приветливо и даже с изысканной любезностью встретившего его.
— Рад возможности видеть вас и вручить вам письма от вашего брата достоуважаемого Михаила Михайловича и сестер ваших, а также пятьдесят рублей и вот эти посылки, — услышал Федор Михайлович радушный голос незнакомца, назвавшегося Александром Егорычем.
Сердце забилось у Федора Михайловича при виде этих писем и этих посылок от столь дорогих людей и всего этого расположения к нему человека, которого он не знал и который, однако, проявил такое великодушие.
— Не знаю, как и благодарить вас, — растерянно произнес он, схватив обеими руками руку Александра Егорыча. — Уж так вы меня обрадовали, так потрясли, — продолжал он в неудержимом порыве.
— Я счастлив, уверяю вас, Федор Михайлович, несказанно счастлив, что привез вам все это и вижу вас в добром здравии, хоть и в изгнанничестве. Но времена меняются, и судьбы людей тоже переменчивы…
— О, да, да! — вставил Федор Михайлович каким-то вздрогнувшим голосом.
— Судьбы неисповедимы, — уверенно дополнил Александр Егорыч. — В наш век человек должен обладать готовностью ко всему: ведь земля — смесь добра со злом; кого судят, а кого прощают, кого позументами обшивают, а у кого шерсточку обстригают. Вот так-то, дражайший Федор Михайлович. Говорю так потому, что знаю не одно только свое, а и многое чужое — по роду своей деятельности. Знаю, Федор Михайлович, что и вы не по ровной дорожке пошли. Слыхал, обо всем слыхал в Петербурге… И брата вашего, весьма уважаемого, знаю. И читал ваши сочинения. Как сейчас помню и «Бедные люди», и «Неточку Незванову»… Преинтересные повести, без всякой лести сказать надобно.
— Очень, очень польщен и ценю, горячо ценю ваше благорасположение… Это так все достойно признательности, — был в восторге и изумлении Федор Михайлович.
И с того вечера у него завелся еще один новый его собеседник, скоро сблизившийся с ним, скоро ставший его советчиком, его помощником во всяких житейских переломах, даже его другом, которому он поверял и некоторые тайны своей души. Таким именно вскоре и стал Александр Егорыч.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Мольба о счастье
В ранний час Федор Михайлович вышел на улицу в намерении совершить небольшую утреннюю прогулку и размыслить о своих неясных чувствах. И, как всегда, и на этот раз душа его была полна каких-то ожиданий: так многого хотелось ему, так многое не прикоснулось еще к его жизни, одарив его полным своим вниманием и лаской. Каждый час он помнил, что все предшествующее его время было цепью душевных приключений и всяких жизненных испугов. Испуг за испугом преследовал его по пятам. И даже восторженная похвала Белинского приключилась для него, по его бесповоротному мнению, как особый душевный испуг, столь внезапно потрясший его.
Сейчас же ему мучительно хотелось тихого и теплого счастья и совершенно безмятежного течения времени. Да, Федор Михайлович и сам того, быть может, не заметил, как был пленен мыслями о своем, до сего времени не встреченном, счастье, в котором любовь, именно любовь стала бы первейшим поводом для того, чтобы дальше жить. Он думал о страстной и всеобнимающей любви. Он приходил к выводу, что счастье невозможно без такой именно любви и что нет ничего выше на свете счастья семейного. Он убеждался, наконец, в том, что с мыслями о любви все более и более сливается у него образ Марьи Дмитриевны, хранящей про себя великое горе жизни. О, что бы он дал, чтобы сделать это горе счастливым! Что бы он дал, чтобы достойнейшим и возвышеннейшим образом вознаградить ее за все заботы о нем!
Тоска по необходимейшему счастью совершенно поглотила его, и он все искал в мыслях, как ему с е г о д н я увидеть завтрашний день.
Он шел, дыша полной грудью и наслаждаясь свежим утренним ветерком. Заря, широко разлившаяся над дальними изгибами Иртыша, будто предвещала и обещала это его счастье. На небе суетились оборванные с разных концов облака, и солнце косыми лучами ловило их прятавшиеся очертания. Федор Михайлович останавливал свой взор на одном облачке и следил, как оно хмурилось, двигаясь в тени, и как вдруг внезапно вспыхивало розоватым светом, опаленное теплым лучом. Он подметил, как оно на мгновенье словно замешкалось и отстало от своих собратьев и все почернело, закрытое от солнца. Но вдруг снова целый сноп света упал на его пухлые края, и оно все затрепетало, приласканное горячим сиянием.
Федору Михайловичу думалось, что лучи непременно проникнут и в его угол, и осветят его, и он еще покажет всем, что он не последний в мире и не заброшенный человек.
В размышлениях о своей судьбе он подошел к церкви, поднялся по ступенькам и, входя в открытую настежь и покривившуюся дверь, почувствовал гнилой, застоявшийся запах сырости, смешанный с ладанным куревом. В церкви шла ранняя обедня, и налево и направо от входа стояли несколько человек. У царских врат голосил низенький дьякон с рыжеватой бородкой.
На свои медные гроши Федор Михайлович купил десяток свечей и у алтаря, перед образа́ми Иисуса, богородицы и Николая Мирликийского, стал по порядку их зажигать и расставлять. Неторопливо, с благоговейностью, долго и тяжко вдумываясь в каждое свое
