— Туда, в деревню бы только, и оттуда лошадь… Я сам могу сходить!
— А как же, конечно, теперь сам пойдешь с удовольствием!
Салонен, однако, уже двинулся было в сторону деревни.
— Ты, Пуоламяки, и ты, Хейнонен, идите с ним, убийцу так отпускать нельзя.
Молодой человек опять вскипел. Он заговорил торопливо, запальчиво, суетясь, сунув руки в карманы. Хотя голова его не была покрыта, его светлые волосы оставались по-прежнему аккуратно причесанными, но все же он, нервничая, проводил по ним пятерней и затем привычно встряхивал головой, чтобы волосы легли ровно.
— Я никакой не убийца, черт возьми! Кто такое скажет, могу и ему с обиды сделать также!.. А этот… он же меня никогда даже настоящим именем не назвал, все только «Нокиа», как и вы все!
Парень скрипел зубами, и, похоже было, к горлу его подступал плач.
— И я сказал его жене или кто она там была — ой, ты, Юкка, зачем же ты так и себя, и меня… Но сейчас врача нужно сюда привезти, у меня должно быть право привезти врача… Пойдемте со мной, Пуоламяки и Хейнонен, я не удеру, уж у Кортсаани получим лошадь, он справедливый хозяин… Поухаживайте за этим несчастным пока, как сумеете… Ой, черт побери, что же за жизнь такая!
Парень таки не сказал, какая это жизнь. Он сразу ушел с сопровождающими, шел и продолжал говорить и нервничать. Подсознательно он словно бы хотел не видеть этого непоправимого факта, хотя вполне понимал, что это реальность. «Скорее в Кортсаани — просить лошадь и привезти лекаря».
По совету старшого плотогоны оставили труп Меттяля в том положении, как он упал там, на границе травы и ржи.
— Это может быть важно для полицейского расследования, — сказал старшой. — И вспомните, мужики, как все произошло, там этот Меттяля стоял сперва… — С серьезно-хмурым видом старшой и остальные стали вспоминать в деталях, как все случилось.
А среди отцветших купырей и как раз расцветающей таволги, упав головой в рожь, лежал Меттяля в серой саржевой одежде, в заплатанных плотовщицких пьексах с высокими голенищами. Он лежал, и его открытые глаза, казалось, уставились, не мигая, на луну, которая уже начала спускаться. В эту пору полная луна не задерживается долго на самом верху неба. В сплавном сарае спала лошадь Меттяля, и тут же рядом стояла его повозка — неважнецкие обе.
24
После того как Эмми — служанка Оллилы — помогла наконец поймать норовистую кобылу, оставалось лишь запрячь ее, но поскольку в Оллиле ни одного из тамошних мужчин все еще не было, Ялмари — человеку немного медлительному, пришлось еще натерпеться, покуда в конце концов он смог пуститься в путь. Однако злоключения его на этом не кончились.
Всю дорогу он пребывал в том ребяческом настроении. В его взволнованности было что-то крайне беспомощное. Где-то в глубине сознания он как бы испытывал в определенном смысле счастье, но лишь до тех пор, пока ехал один в повозке по лесной дороге летней ночью. И ведь он, как мог, старался, что было сил стегая лошадь. Если же где-то и происходили какие-то беды, то он в этом не виноват — ему не обязательно видеть все несчастья. Уже въехав в деревню, где находилась приходская церковь и воскресным этим вечером еще попадались кое-где на окраине отдельные парочки, он все еще продолжал погонять лошадь и кто угодно мог видеть его старания.
Но тут, в селе, акушерки дома не оказалось: незадолго до прибытия Ялмари ее увезли в другой конец волости. Кобыла Оллилы была вся в мыле, но он должен постараться выполнить начатое, пока есть хоть какая-то надежда. Давай помчимся туда! Небось дома-то уже произошло все, что должно было произойти, а он все еще не нашел эту акушерку, за которой послан, и придется искать — ничего не поделаешь… Вон там кто-то уже скосил сено. Вешала прочно, уверенно стояли в летней ночи. И они как-то по-своему словно бы добавляли Ялмари озабоченности, словно бы напоминая ему, что и он — крепкий и усердный земледелец — должен среди огорчительной спешки умудриться определить свое отношение к этим увиденным им первыми за нынешнее лето вешалам с сушащимся сеном. Живущих в этой стороне он толком и не знал.
Наконец он добрался до того хутора, куда увезли акушерку, добрался словно бы только для того, чтобы услыхать, что и тут дело было в той же стадии, как, вероятно, и у Хильи. «Нет, еще нет, но в любой момент может начаться, так что уехать барышне никак нельзя. А если у вас там какие-то серьезные трудности, то лучше бы попросить приехать доктора».
— Трудности и там, и тут, наверное, одинаковые, так что и у нас нужна такая же помощь. Уж это всегда… когда нет человеку помощи… в этом обществе, — почему-то добавил Ялмари и тут же немного сконфузился, что проявил несдержанность.
— Та-ак… — только и произнесла барышня-акушерка — с головы до ног во всем чистом — и устремилась в глубь дома, откуда слышались приводящие мужчину в ужас крики незнакомой ему женщины, корчащейся в родовых схватках.
А что же теперь делать ему? Не ехать же искать акушерку в другую волость. Да и лошадь начала уже уставать…
25
В машине Ханну Хелка сидела рядом с ним. Сельма и Арвид ехали следом. Телиранта осталась позади, и это было прелестно. Имело свою привлекательность оставить вот так, ненадолго усадьбу, где летнее воскресенье было столь спокойно-счастливым и совершенным. И весьма мило со стороны Арвида было согласиться, чтобы сейчас Хелка сидела в машине Ханну. Возвращаться будут Хелка и Арвид вдвоем, Ханну поедет из города по своим делам, а Сельма останется в городе. Так договорились перед выездом из Телиранты.
Торжественная красота ночи как бы сопровождала путешественников. Она сопровождала их из ландшафта в ландшафт, мелькала сменяющимися видами — то раскинувшимся сбоку от дороги селением — волостным центром, то лишь видениями, прячущимися за поворотами дороги, то привольно и спокойно витала над каким-нибудь озером, за которым возвышалась дремлющая темная гряда гор. За годы, прожитые каждым из наших путников, они имели возможность познакомиться со всем этим, и не в новинку была им дорогая сердцу финская летняя ночь, поэтому они не останавливались, чтобы повосхищаться ею. Они жили в ней, взгляд и сияние их глаз непроизвольно были настроены на одну и ту же волну с ночью. Они переживали эту ночь — как переживали неоднократно январскую лунную, морозную ночь.
— Южнее, должно быть, уже совсем темно в полночь, — сказала Хелка, глядя на мягкий красивый профиль спутника.
— Конечно, особенно дальше, на островах, — ответил Ханну, чуть прищурившись: на дороге, вблизи какого-то двора остались дроги с решетками, на каких возят сено. — В городах на побережье Балтийского моря уже зажигают все уличные фонари. И это великолепно, когда ночь наполнена роскошно цветущими каштанами, освещаемыми электричеством. Но время цветения каштанов там уже прошло.
* * *
Сельма не была знакома с Ханну прежде, она спросила о нем у Арвида как бы небрежно, чтобы скрыть стеснение.
— Будьте осторожны, барышня, такой ночью в его обществе. Он ступает по сердцам, как по цветам лесных полян.
— Вам самому в пору быть осторожнее, — сказала на это Сельма, и водителю рядом с нею пришлось глянуть в ее сторону. Он увидел ее профиль, Сельма следила за едущей впереди машиной, не отрывая взгляда. Арвид видел ее голову с крупными чертами лица и ровной грубоватой кожей, которая больше подходила бы созревающему юноше. Но горячая рыжина прядей, вьющихся от природы возле розового ушка, свидетельствовала о другом. Казалось, что это с трудом пробившиеся наружу язычки пламени, горящего где-то глубоко. Барышня Сельма была по натуре замкнутой: если кто-то пытался с нею сблизиться, будь то ее сверстница или какой-нибудь мужчина, она вежливо немела, и тогда язычки пламени у нее на висках как бы гасли. Она почему-то была убеждена, что у нее неудачная внешность. Если кто-то из обслуживающего сословия — портниха, банщица — говорил с искренностью в голосе: «До чего же у барышни роскошная фигура!» — ей казалось, что они говорят так лишь потому, что некрасиво ее лицо.
Но и сейчас, нынешним поздним воскресным вечером, случайно попавшаяся им на деревенской дороге компания парней смотрела на нее, сидящую на переднем сиденье, с искренним восхищением. Она умела удивительно хорошо подбирать фасон и цвет одежды, хотя никто толком не знал, когда и где она ею обзаводилась. И все, что происходило вокруг нее, Сельма видела и понимала. И рыжеватые локоны, пылающие на висках, были как бы знаками глубоко затаенной, могучей женственности.
После замечания, брошенного этой уравновешенной барышней, Арвид не мог удержаться, чтобы не взглянуть на нее. Она, конечно же, заметила это, но продолжала упорно смотреть лишь прямо перед собой, словно только ее взгляд мог удержать машину в верном направлении.
Но тут пришлось переезжать железнодорожные пути и при этом обоим смотреть в разные стороны. Затем впереди, на полого поднимавшемся холме стал виден пригород. Множество закоулков и сотни построек предместья сливались светлой ночью в одно целое, плавно соединяясь с раскинувшимися по обоим сторонам холма водоемами и возвышавшимися позади него, а местами немного сбоку, заводскими трубами. Где-то там, за ровным, густым сосновым лесом и находилось то место, куда они ехали. «В словах Ханну о помолвке может быть и доля правды, он иногда и сам устраивает такие помолвки для развлечения. Может, ему просто хотелось свозить нас сюда, чтобы развлечь», — так говорил Арвид, тоже глядя теперь только прямо вперед. Тут в пригороде его шикарная машина привлекла внимание. Двое водителей-профессионалов, стоя в небрежных позах, смотрели на проезжающих мимо. «Не худо бы и мне заиметь такую таратайку». — «И что бы ты, думаешь, стал с нею делать, она ведь жрет горючего больше, чем ты в состоянии заработать».
