<От дыма и копоти ничего не видно, — говорили третьи: -
когда явятся татары, невозможно будет распознать - где свои, где чужие!>
<У всех монархов, - произнес гетман, - разумные’ регимен-
тари обыкновенно не столько гоняются за тем, чтоб выиграть
битву, сколько стараются соблюсти целость своего войска. И мы
теперь, если зададимся намерением покорить Крым и поведем
войска далее по выжженной степи… как бы нам не испытать
беды не столько от неприятельского оружия, сколько от конской
бескормицы и от людского голода!
Не мало времени длился спор, наконец, порешили
большинством голосов - уходить назад. Военачальники в свое утешение
говорили: не затем ворочаемся, чтоб уходить совсем в города. Мы
сыщем себе привольные кормовые места и там остановимся, напишем к царям и подождем указа>.
- Но если неприятели проведают, могут напасть на нас там, где мы остановимся,. - сделано было такое замечание.
На это было подано и принято мнение: послать сильные отряды
к Сече, где находился Григорий Иванович Косагов, соединиться с
ним и чинить промысел над Кизикермеяем, чтоб не допустить хана
ни самому идти в поход, ни орды своей посылать против польского
короля. <Этим, - говорили в военном совете, - мы окажем услугу
и польскому королю, союзнику наших великих государей>.
Боярин князь Голицын назначил Леонтия Романовича Неплюе-
ва с 20.000 ратных людей, а гетман дал наказное гетманство своему
сыну Григорию, черниговскому полковнику, и поручил под его
начальство четыре полка: Черниговский, Прилуцкий, Переяславский
и Миргородский, да четыре полка охотных, из которых было два
конных, а два пеших, так что все козацкое войско, посланное туда, 395
состояло также из двадцати тысяч. Сверх того, гетман словесно
приказал кошевому Сагайдачному, бывшему тогда в гетманском войске, примкнуть к посланному отряду со своими запорожцами.
Отправивши отряды на юг, остальные войска были двинуты
к северу в обратный путь, и 20 июня, дошедши до Конских-Вод, остановились. Там увидели, что место привольное, травы
достаточно, вода хорошая. Гетман с козаками стал на одной стороне
реки, боярин с великорусским войском на другой.
Так простояли войска две недели. Посланы были гонцы от
боярина и гетмана с донесениями в Москву. Боярин в своем
донесении представлял дело так, как будто крымский хан от
трусости не решился вступить в битву с русскими, а приказал
татарам зажечь степь; боярин доносил, будто русские войска
доходили до тех мест откуда оставалось только 90 верст до
Перекопа. Все выжидали появления неприятеля не малое время, а
неприятель не являлся, и предводители, находя невозможным
долее стоять в выжженной пустыне, отодвинулись к Конским-Водам.
Во время двухнедельной стоянки у Конских-Вод начались
зловещие толки между великороссиянами.
<Это не татары зажгли степь, а сами козаки, - говорили
некоторые: - гетман дал им тайный приказ>.
- Зачем же это козакам могло понадобиться? - спрашивали
другие.
<Затем, - отвечали им, - что козаки и татары между собою
в дружбе и согласии. Козаки не хотят, чтоб царское войско
завоевало Крым>.
Те, которые чувствовали срам отступления совершенного, не
видавши в глаза неприятеля, ухватились за такие толки, как за
первое средство свалить с себя вину на других. Более всех казалось
это полезным самому главнокомандующему, и приближенные к
нему особы стали оговаривать Самойловича и объясняли
предлагаемую измену гетмана так: <Ведь козаки без помощи московских
войск, но с помощью татар отбились против поляков и освободились
из польской неволи. У московского царя выпросили они протекцию
уже после и ни за что не хотели зваться царскими холопами, а
звали себя царскими подданными. Теперь, когда московские цари
окончательно помирились с Польшею, и поляки уже уступили
Москве свое дедичное право над ними, козаки’ опасаются: не стала бы
Москва держать их так же, как держит своих прочих подвластных, и не укоротила бы их прав и вольностей, добытых кровью, а за свои
права и вольности козаки крепко стоят. Есть между козаками такие, что попрозорливее прочих, и гетман их именно из таких: те
смекнули, что выйдет, когда Москва Крым завоюет! И крымские татары, как и козаки, почитают себя людьми вольными; царь их, крымский
хан, управляет своими подвластными, насколько те ему позволяют; 396
и татары, и козаки служат на войне без жалованья; оба народа
одинаково дорожат своими привилегиями. Вот они между собой и по-
разумели, что им надобно друг за друга стоять, потому что конечное
покорение одного народа отзовется вредно на другом. Козаки
разочли, что государи поопасаются нарушать их права и вольности, если оба народа, козаки и татары, живучи между собою в дружбе
и союзе, будут готовы подняться одни за других>.
Впору были такие толки и объяснения после того, как в Москве
раз уже поколебалось доверие к гетману, и мысль о том, что гетман
способен противодействовать Москве, не казалась уже
невозможною, как прежде. Кроме того, у всемогущего любимца царевны
Софии были давние счеты с гетманом Самойловичем. Самойлович, как мы видели, подружился с князем Григорием Григорьевичем Ро-
модановским, а Голицын был нерасположен к последнему. В
продолжение нескольких лет Голицын скрывал свое неудовольствие, и
в письмах к гетману именовал его своим искренним приятелем, но
в душе его ненавидел. Когда Голицын поднялся до крайней высоты, а гетман навлек на себя подозрение своими советами не мириться
с Польшею, Голицын поручил Л. Р. Неплюеву сойтись с лицами, близкими к гетману и через них выведать задушевные мысли и
намерения гетмана. По известию Гордона, Неплюев нашел для этого
подходящими двух малороссиян, которым гетман поручал
важнейшие дела: одного Гордон называет генерал-адъютантом, другого
секретарем. Таких титулов в Малороссии не существовало; ясно, что
Гордон окрестил ими каких-то лиц, носивших иные местные
чиновные названия. Думают, и не без основания, что под
генерал-адъютантом он разумел генерального асаула Мазепу, а под секретарем -
Кочубея, бывшего войсковым канцеляристом, а потом сделавшегося
генеральным писарем. Действительно, Самойлович в последнее
время этим лицам, более чем иным, поверял важнейшие дела. От них-
то Неплюев узнал многое такое, что набрасывало тень на
преданность гетмана московским властям . Надобно прибавить, что
боярин Голицын и мимо всякого посредника имел возможность
близко узнать Мазепу, который в последнее время чуть не каждый
год, а иногда не однажды в год, езжал в Москву, и при своем
вкрадчивом характере, любезности в обхождении, образованности и уме
успел уже понравиться Голицыну.
Подозрение, возникшее в кругу великороссийских
военачальников, как подлитие масла в огонь, пришлось кстати той неприязни, которая существовала против гетмана между малороссиянами.
Много было у него врагов в среде управляемых им - и очень мало
друзей. <Сначала, - говорит малороссийский летописец, - этот
человек был ко всем ласков и покор лив, но когда укрепился в своей
власти и разбогател, то стал горд и заносчив>. Такая перемена в
характере гетмана стала ощутительною после взятия Дорошенка.
397
То было время самого милостивого внимания к нему московского
правительства. Событие с Рославцем и Адамовичем показывало, как
трудно ‘было столкнуть Самойловича с высоты величия.
Беспрестанные похвалы и часто присылаемые из Москвы подарки
избаловали его. Самойлович стал держать себя не только с народом, но и
с знатными людьми, как самодержавный деспот. С ним - нельзя
было говорить иначе, как стоя; даже старшины и полковники не
садились в его присутствии; никто не дерзал ему ни в чем перечить, никто не смел подавать ему совет в наложении поборов, в
назначении расходов, тем менее требовать от него каких-нибудь отчетов; всем воинским скарбом распоряжался он по своему произволу, куда
хотел-и кому хотел давал деньги, кого хотел, жаловал имениями и
отнимал все, у кого хотел отнять. К нему во двор никто не смел
войти с палкою в руке и с покрытой головой. Даже к духовному
сану не оказывал он уважения, забывая, что сам по происхождению
был попович. Когда случалось ему быть в церкви, он не ходил с
