— Нет. Он хранит его вместе с другими секретными документами в сейфе. Немцы никогда не берут документов домой.
— Ты можешь выкрасть или скопировать план?
— Нет. Сейф открывается только с помощью шифра, но, когда ему надо открыть сейф, майор всякий раз приказывает мне выйти.
— Тогда придется отнять у него план вместе с жизнью, — сказал я.
— По-видимому, — согласилась Ольга, — но отнять надо сначала план, а затем жизнь. Это значит, что он должен сам открыть сейф, сам отдать план. Он этого не сделает!
— А под дулом пистолета?
Ольга долго молчала. Потом она сказала:
— Думаю, что под дулом пистолета он план отдаст.
— Тогда мы, вероятно, так и сделаем, — сказал я. — Ты признаешься майору, что у тебя есть отец и брат.
— Отец и брат?
— Да. Инженер — отец, я — брат. Ты скажешь, что отец и брат эвакуировались, но далеко не уходили, переждали и теперь вернулись. Словом, моя версия…
Ольга вздохнула. Мне тоже стало неприятно, — сколько горя причинила нам с Ольгой эта проклятая версия.
— Ну вот. Отец твой — инженер, брат — архитектор. Фамилии, конечно, вымышленные.
— Понимаю…
Они не хотят идти на биржу, потому что биржа может послать их к черту на кулички. Ты хочешь помочь им устроиться через майора. Ведь гитлеровцы — взяточники?
— Взяточники.
— Он не откажет тебе?
— Нет.
— Надо, чтобы он назначил нам свидание — для знакомства и беседы. Но не у себя дома, а в управлении. И в тот день, когда его адъютант заболеет или будет отсутствовать.
— Понимаю.
— Мы войдем. Ты отрекомендуешь нас. И отойдешь скромно в сторону. Он любезно предложит нам сесть. А мы вынем пистолеты и направим на него с обеих сторон…
Ольга хмыкнула:
— Как в авантюрном романе!
— Как в авантюрном романе. Как ты думаешь, что он будет делать, когда увидит перед собой два пистолета?
Ольга долго думала, потом сказала:
— Он поднимет руки вверх.
— А если мы предложим ему отдать нам план?
Ольга молчала, обдумывая.
— Н-не знаю…
— Может, он бросится на нас?
— Нет.
— Согласится умереть, но не откроет сейф?
Ольга молчала и думала. Наконец она сказала:
— Знаешь, сколько я ни силюсь представить себе майора в такую минуту, я вижу только одну картину.
— Ну?
— Он поднимает руки и говорит: «Гитлер капут!»
Я засмеялся. Ольга тоже засмеялась.
— Так говорят гитлеровцы, когда сдаются в плен.
— Но ведь он поймет, что это только экспроприация и мы не можем взять его в плен? Он ведь поймет, что ему можно рассчитывать только на смерть или…
— На жизнь! Вот он и будет рассчитывать на жизнь. Он ведь хочет пожить еще в имении на юге Украины, где я буду управительницей. Он будет рассчитывать, что вы возьмете план и уйдете восвояси, а он останется жить.
— Без плана?
— Без плана.
— Но ведь это дело чести и верности родине… Это дело победы или поражения.
— Ах, милый! — с досадой сказала Ольга. — Ты не знаешь гитлеровцев. Эти машингеверы так надменны и самоуверенны! Майор охотно болтает о трудностях войны и разводит философию о сложности освоения завоеванной территории, но он ни минуты не сомневается в том, что они победят и без его плана. Он уверен, что его план вовсе не понадобится. Конечно, он педант и, подготовив другой план, отдаст приказ проложить новую сеть. Но сделает это только из педантизма. Педантизм они и выдают за верность родине, за патриотизм. Но цена ему — грош в базарный день в Киеве на Подоле.
Я хотел возразить, но Ольга перебила меня:
— Погоди! Думаю, он охотно даст вам даже слово, что не станет прокладывать новую сеть. И даже не примет мер, чтобы задержать вас. Разумеется, если вы дадите ему слово, что никому не признаетесь в экспроприации. Чтобы никто не узнал об его позоре. Единственное, что его будет беспокоить, это чтобы все было шито-крыто. Вы уйдете с планом, а он утрет платочком пот со лба, выпьет стакан воды, усядется и закурит греческую сигару.
— Так, — сказал я, — ну, а ты?
— Что — я?
— Мы уйдем, а что будет с тобой?
Ольга помолчала.
— Не знаю, милый…
— Он отдаст тебя в руки гестапо.
Ольга хмыкнула.
— Ведь это значит, что он должен признаться в своем позоре. Этого он никогда не сделает!
— Неужели он при твоей… ну, роли в экспроприации, захочет продолжать с тобой дружеские отношения, будет по-прежнему добиваться твоей любви и…
— Не знаю! — искренне призналась Ольга. — Понимаешь, не могу даже представить себе это. Он знает, что я — против фашистов. Но ему это совершенно безразлично. — Ольга приподнялась на локтях и посмотрела на меня, в голосе ее зазвучали гневные ноты. — Ты не можешь себе представить, как это оскорбительно! Он просто не обращает никакого внимания на мою ненависть к фашистам, на мои патриотические чувства. Он считает, что это просто не имеет значения. Я могу осуждать фашизм — по этому поводу он даже не прочь ввернуть красное словцо, могу печалиться о судьбе моей обездоленной родины — ему это совершенно безразлично. Лишь бы я не отвергла его «интеллектуальных» ухаживаний и стала управительницей его имения. Он может просто не придать значения моей роли в экспроприации. — Ольга гадливо хмыкнула. — К тому же я могу залиться горькими слезами и жаловаться, что вы — отец и брат — обманули меня, злоупотребили моим доверием к вам, я могу проклинать вас и просить у него прощения. Фу, какая гадость!
Меня всего перевернуло от слов Ольги.
— Может, лучше сделать так, — сказал я. — Мы убьем майора, а тебя свяжем, засунем тебе в рот кляп и бросим в кабинете. Когда нагрянет гестапо, ты со слезами расскажешь, будто по вызову майора, — вызов ведь будет записан у дежурного, — явились двое неизвестных, убили внезапно майора, а тебя связали. О плане ты ничего не будешь говорить, потому что мы захлопнем дверцу сейфа и следов экспроприации не останется. Конечно, после этого ты будешь находиться под надзором гестапо. Но тебя не убьют, — ты будешь нужна, чтобы понаблюдать, не потянется ли за тобой какая-нибудь нить? Вероятно, ты будешь продолжать работать у преемника майора. А мы на всякий случай переправим предварительно детей в Туманцы к Марине.
Ольга примолкла, она задумалась о детях.
— Знаешь, — сказала она через некоторое время, — это вообще неплохая идея — переправить детей в Туманцы. На время, пока я в опасности… — Она опять задумалась. — А Марина позаботится о детях, если мне суждено будет погибнуть?
— О них позаботится Родина, Ольга.
— Я знаю, — прошептала Ольга. — А о детях Пахола?
— Они ведь в Мукачеве.
— Все равно. Я должна позаботиться о них после войны. Это мои дети.
— Ты и позаботишься.
— А если я погибну?
— Я позабочусь.
— А если ты погибнешь?
— Позаботится Инженер.
— Отец?
— Вот видишь, ты уже называешь его отцом. Значит, он позаботится.
Ольга схватила и сжала мою руку.
Я улыбнулся.
— Какой большой семьей ты обзавелась за этот страшный год. У тебя появилось двое детей, потом еще двое, а теперь вот — отец и наконец — муж.
Ольга спрятала лицо у меня на плече и пробормотала:
— Спрячь меня, спрячь!
Потом она прошептала мне на ухо:
— Не бросай меня, милый!
Но тут же Ольга стала бранить меня:
— Мы все болтаем, а ведь тебе надо спать! Ты такой сонный! Мы еще успеем обо всем поговорить, когда вернется отец.
— Конечно. Придется семь раз отмерить и один раз отрезать.
— У меня сейчас будет только одно поручение — Фогельзингер?
— Нет, два.
— Какое же другое?
— Нина.
— Ах Нина! Нине я не доверяю.
— Но ведь она работает на бирже.
— На нее нельзя положиться.
— И не надо. Пусть только достанет рабочие карточки. Нам нужны карточки для людей, которых мы будем посылать на работу на железной дороге.
— Как же она их достанет?
— Не знаю, — сказал я, — пусть достает по одной. Она ведь носит заполненные карточки на подпись зондерфюреру. Вряд ли зондерфюрер перечитывает все карточки. Ну, просмотрит две-три, а потом подмахивает их и, не глядя, ставит печати. Пусть Нина подложит пустую, незаполненную. Если зондерфюрер заметит, пусть извинится, скажет, будто случайно.
— Это рискованно, — заметила Ольга.
— Конечно.
— А если Нина не согласится?
— Она трусиха?
— Ужасная трусиха.
— Вот ты ей и пригрози, скажи, что, когда наши вернутся, попомнят ей это.
— Ладно, — сказала Ольга. — Но мы еще об этом поговорим.
Мы умолкли. Ольга думала о том, как добыть без особого риска пустые, но подписанные и снабженные печатью бланки рабочих регистрационных карточек. Мне казалось, что я слышу ее мысли. Мертвая тишина царила в комнате и на улице за окном.
