И даже потом, когда у меня своя группа появилась, то всё равно и поговорить заходила, тем более что моя лаборатория в том же коридоре была, и вообще... И продолжалось это года, чтобы не соврать, четыре. И все эти четыре года пользовался я у нее полным авторитетом и доверием. До одного прекрасного момента. А момент — рассказать кому в России, за идиотов примут! Она вообще девица была очень, так сказать, современно-либеральная — ну, в смысле, что лучше лесбиянок людей нет, хотя сама исключительно с мальцами встречалась, и что мужскому шовинизму должен быть поставлен предел и женщин надо освобождать из сексуального рабства. Ты, конечно, за своей большой наукой эту часть общественной жизни пропустил, а мы даже иногда спорили. Но всегда дружески. А тут как-то раз вхожу я в коридор с лестничной клетки и вижу, как Синди мне навстречу идет и, шатаясь, тащит двадцатилитровую бутыль дистиллированной воды — у нас иногда, когда аппарат для дистилляции в комнате ломался, надо было ходить в другой конец коридора к центральной раздаче. Вот ей и пришлось. Ну, я, естественно, кидаюсь к ней и начинаю рвать бутыль из рук — дай, дескать, помогу. А она, хоть бутыль мне и отдала, но сама побледнела, глаза блестят, ножкой топнула и говорит:
— Алекс, если бы я тебя столько лет не знала с самой хорошей стороны, то я даже не знаю, что бы сейчас могла с тобой сделать за такое оскорбительное поведение!
Ну, я парень сообразительный, врубаюсь быстро, просекаю, что это выступление из цикла “Не смейте показывать свое мужское доминирование и этим оскорблять нас, равноправных женщин”. И самым любезным тоном разъясняю:
— Милая Синди! Забудь ты хоть на минуту об этом идиотском мужском шовинизме. Я помогаю тебе не потому, что ты женщина, а потому, что я намного сильнее, и чем тебе с этой бутылкой мучиться, я лучше ее в момент, куда надо, доставлю. И если бы, к примеру, на твоем месте был работающий у меня китаец Фан, который, по моим наблюдениям, физически еще менее тренирован, чем ты, то я и ему бы немедленно помог, хотя, как мы оба можем подозревать, он все-таки мужчина, а не дама.
Ну, думаю, отшутился. Не тут-то было! Она, видишь ли, по этой теме всегда готова к серьезной дискуссии и немедленно бьет меня одной левой.
— Зачем ты меня считаешь за дурочку? — спрашивает. — Ведь если бы на моем месте была даже сильная женщина, ты всё равно бы кинулся помогать, а любому другому мужчине, кроме Фана, не кинулся бы — разве не так?
Деваться некуда. Иду на сознанку.
— Хорошо, — говорю, — твоя правда. Женщине помог бы.
А она даже как-то несколько огорченно резюмирует:
— Вот видишь, значит в любой ситуации ты смотришь на меня не как на равноправного коллегу, а думаешь о том, что у меня в трусах! И это несправедливо и оскорбительно!
Вот как повернула. Ну, тут и я, в свою очередь, возмущение разыграл. Хотя, честно, особо и разыгрывать не пришлось, так мне все эти мудацкие закидоны с половым равноправием надоели. Ору, что я годами братской заботы показал, что она для меня коллега, и кому только не помогал — и мужчинам, и женщинам, а если иногда женщинам и чуть больше, то меня так тридцать лет воспитывали, и мама этому учила, и на все ее трусы с их содержимым мне наплевать, ну и всё такое прочее. Так, главное, натурально разорался, что она потом даже извиняться приходила. Зря, дескать, меня обидела, поскольку я хороший человек. Я, конечно, извинил, но прежней легкости отношений как не бывало. Здороваемся, улыбаемся, но задушевных разговоров больше не ведем, и советов про свиданки она у меня больше не спрашивает. Вот такая поучительная история, хотя и без оргвыводов.
Впрочем, кое-какой вывод есть — это тебе не дома лаборанток за жопу щипать!
— Да никого я никогда не щипал, — безнадежно вставил Андрей в бурную Аликову речь. — И, похоже, уже и не ущипну. Удар хватит от одной только мысли.
— Ну, я не про тебя, раз уж ты такой привередливый. Но и без тебя хватало, которые щипали. И не только щипали. И, что самое интересное, лаборантки почему-то не очень и возражали. Хотя им-то в случае чего свалить было легче легкого, не то что, скажем, аспиранткам каким-нибудь — те-то к руководителю намертво были привязаны, поскольку защищаться надо было. А при всем при том как-то слышать не приходилось, чтобы, скажем, посудомойка-полставочница на завлаба в партком жаловалась или от его приставаний другую работу искала. Хотя, наверное, где-то и бывало — страна большая. Но в целом — нет! Интересно, это что у нас, особая порода лаборанток вывелась?
Андрею было не до философских размышлений, Алик понял это по его молчанию в ответ на столь занимательный вопрос и стал закругляться.
— Ну, ладно — то было там, где нас уже нет и, похоже, больше никогда не будет. Разве что на пенсии, когда лаборантки интересовать уже не будут. Да и они на нас только за большие деньги и смотреть-то согласятся. А теперь мы тут. В чужом, так сказать, монастыре. Хотя чего там “так сказать” — тутошние бабы готовы всю местную жизнь в один большой монастырь превратить, Они просто с ума посходили! Так что ты этого из виду не упускай. И с адвокатом тебе действительно не грех потолковать. А если мне что-то в голову придет, то я тебе сразу отзвоню. Образуется — и не такое бывало! Думай!
И Алик распрощался. А он снова остался со своими мыслями, придя после всех Аликовых историй в совершенное отчаяние. Но долго отчаиваться было некогда. Уже надо было ехать к адвокату.
ХII
Ровно в четыре он входил в дверь, на наружной стороне которой была прикреплена безумной элегантности стальная с черным табличка, извещавшая, что именно за ней и находятся владения Джеймса Р. Гордона, эсквайра, адвоката по гражданским делам. Владения эти размещались на самом верхнем — восьмом — этаже одного из немногих в их невысоком городке роскошных деловых зданий. За несколько лет своей американской жизни вплотную сталкиваться с представителями местного адвокатского сословия Андрею как-то не приходилось. И даже при подписании обоих своих контрактов — со старым и с новым университетами — он, перед тем как оставить свою закорючку в самом низу последней страницы толстенного документа, содержавшего выражения, по большей части Андрею вообще непонятные, полностью доверился университетским адвокатам и никаких собственных себе не нанимал, хотя представители университетов каждый раз и уговаривали его это сделать, чтобы всё было по правилам. И жалеть впоследствии, что он вел себя именно так, ему не приходилось, поскольку всё обещанное ему выплачивалось и выдавалось в точном соответствии с первоначальными посулами. Примерно так же он вел себя и когда — уже трижды за свои годы в Америке — ему надо было подписывать документы о съеме жилья. Правда, в этом случае он полагался уже на порядочность хозяев, которые, конечно, индивидуально могли оказаться менее надежными, чем целые университеты, но и тут всё пока обходилось нормально, и те бесконечные формы, что ему каждый раз приходилось подписывать, никаких неожиданных огорчений или ограничений ему не приносили. Конечно, он понимал, что при покупке собственного дома, когда в дело будут задействованы вполне значительные деньги и дающие их взаймы банки, без юридических советов ему не обойтись, но хотя о своем постоянном жилье он подумывал всё чаще, вплотную до этого дело пока еще не доходило. Так что в плане общения с юристами он сохранял, если так можно выразиться, практически нетронутую девственность.
Разумеется, со слов коллег и знакомых он был хорошо осведомлен о странной двойственности отношения американского общества к законникам: с одной стороны, все дружно адвокатов хаяли и всячески выражали к ним свое нерасположение, а с другой — не могли обойтись без них даже в самых простых ситуациях — типа снятия жилья, хотя бы и всего на несколько дней. Впрочем, как иногда думал Андрей, потому и хаяли, что сознавали свою от них полную зависимость. Но медаль имеет две стороны и, по-видимому, в виде отмщения за общественную недоброжелательность адвокаты, судя по разговорам, да и вообще по любым доступным сведениям, драли с этой самой общественности за свои услуги три шкуры, о чем, кстати, свидетельствовала и цена, названная Андрею пока еще скрывающимся за дверью своего кабинета Джимом Гордоном. Поначалу Андрей в суть этой цены не вдумывался, просто отложив названную ему по телефону цифру на соответствующую полочку в сознании, но за те недолгие пять минут, что он добирался до адвокатской конторы, он произвел в уме несложные подсчеты и с удивлением обнаружил, что в пересчете на час рабочего времени этот самый Джим Гордон стоит раза в четыре дороже, чем сам Андрей с его чуть не стотысячной профессорской зарплатой. Это произвело определенное впечатление даже на не очень-то гонявшегося за большими деньгами Андрея. Причем впечатление, скорее, ободряющее — ибо за такие деньги и помощь должна была, вероятно, предоставляться вполне квалифицированная. Впрочем, тут же вспомнилось несколько слышанных местных шуток, которые американцы бесконечно и изобретательно плодили в отместку за выкачиваемые у них деньги, по поводу корыстолюбия и нечестивости расплодившихся в неимоверном количестве юриспрудентов. Так что когда Андрей, предварительно осторожно постучав и не получив ответа, открывал дверь в приемную, в его памяти вертелась как раз одна из таких шуток — насчет того, как понять, когда ваш адвокат вам врет. Ответ был чрезвычайно прост: “Когда вы видите, что он шевелит губами!”. И в огромную приемную, шикарно обставленную тяжелой темной мебелью, он вошел в несколько смущенном состоянии духа.
