Она недоверчиво посмотрела на меня и произнесла тихим тонким голосом:
– Вы… ко мне?
– Вы Нина Григорьевна Николаева? – вежливо спросила я.
– Да. А вы кто?
За то время, пока девушка бегала за мамой, я успела пошарить в своей сумочке и вынуть оттуда одно из имеющихся в наличии удостоверений. Фиктивных, естественно, но оформленных как настоящие.
Я показала Нине Григорьевне удостоверение и проговорила:
– Капитан ФСБ Калашникова. Да не волнуйтесь вы так, Нина Григорьевна, – поспешно добавила я, увидев, как от ее пухлого, в ямочках, лица отхлынула вся кровь и она аж пошатнулась при звуке этой грозной аббревиатуры – ФСБ – и сопровождающей ее не менее грозной фамилии: Калашникова. – Не волнуйтесь. Ничего страшного. Я просто хочу задать вам несколько вопросов.
– Пройдемте в дом, – немного оправилась от первоначального испуга женщина. Да, видно, несладко ей живется, забитая она какая-то… от одного моего представления едва чувств не лишилась.
Надо впредь быть поосторожнее.
Мы прошли в бедно обставленную комнату, пропахшую нафталином и сыростью (наверно, сказывается близость реки). Нина Григорьевна бухнулась в рахитичное кресло с давно протертой обивкой, которую к тому же на моих глазах драл когтями рыжий тощий кот. Я же, не дожидаясь приглашения, села на табурет напротив Нины Григорьевны и произнесла:
– Я хотела поговорить с вами о вашей дочери.
Стоявшая у стены девушка вздрогнула.
– О Лене? – удивленно спросила Нина Григорьевна.
– Нет, о другой вашей дочери. О Наташе.
Нина Григорьевна дернулась и с явным трудом выговорила:
– У меня… у меня больше нет дочери Наташи.
– В Саратове – да. Она в Москве.
Женщина пошевелила бесцветными губами, а потом произнесла:
– Что с ней? Как она? Она ушла из дома три года назад. С тех пор я не видела ее. Так что я ничего не знаю. Ничего… ничего не знаю.
– Вы только не пугайтесь, Нина Григорьевна. В данный момент я занимаюсь ее розысками.
– Розысками? А что она натворила? Ведь она что-то натворила… так, товарищ капита…
– Называйте меня Мария, – сказала я и попыталась ободряюще улыбнуться. Куда там. Нина Григорьевна даже не смотрела на меня. И тогда я продолжила:
– Она – ничего, – эти слова дались мне не без труда, – а вот люди, с которыми она знакома, нарушают закон. Она могла бы помочь нам. Но для этого ее нужно найти. И вы могли бы, в свою очередь, помочь мне.
– Как? – спросила Николаева. – Я же не видела ее три года. Я ничего не знаю.
Она повторяла это «я ничего не знаю» с таким зацикленным, фанатичным упорством, с таким надрывом, что я подумала: а что, если она что-то знает?
…Да нет, вряд ли. Просто – скорбь матери, потерявшей свою дочь. Причем потерявшей во всех смыслах этого слова.
– Как вы можете мне помочь? – произнесла я. – Да просто: рассказать мне о Наташе поподробнее, показать мне ее фотографии, назвать ее наиболее близких друзей и хороших знакомых…
– Да не было у нее ни близких друзей, ни хороших знакомых, – перебила меня Нина Григорьевна. – Они все ее использовали. По-всякому, конечно… а под конец и в самом гнусном смысле – использовали-то…
– Я понимаю, вам тяжело, – сказала я, – но вы попытайтесь собраться и…
– Да нет, – вторично перебила меня Николаева, – мне тяжело, но не из-за Наташки. На Наташке я давно уже крест поставила. Она – отрезанный ломоть для меня. Все, отплакала, отгоревала. Даже не знаю, как встретила бы ее, вернись она… не знаю. Отец бы ее точно на порог не пустил…
– Потому что он мудак! – внезапно выпалила Лена. – И не смотри на меня так, мама… мудак – он и есть мудак! Пьяная скотина! Это из-за него Наташка из дому сбежала! Она мне рассказывала: он к ней приставал и…
– Замолчи! – вдруг вскинулась Нина Григорьевна. – Замолчи и вон отсюда! Иди лучше отца на ужин позови.
– Да он уже накушался, – угрюмо сказала Лена. – Он сидит со своими дружками в будке у Генки Курдюмова и самогон жрет, сволочь.
– Уйди, – устало отмахнулась Нина Григорьевна. – Не трави душу. Пойдем… как вас, Мария, так?
– Да.
– Пойдемте, Маша. Покажу вам фотографии Наташи. Расскажу. Как будто о мертвом человеке рассказываю.
Колючий ком подкатил к моему горлу при этих словах Нины Григорьевны: перед моими глазами рванулась, разрываясь и опадая багровыми лоскутами, та кошмарная сцена, – фонтан крови и то дерево, что выросло на стоп-кадре из горла Наташи Николаевой.
…Или, может быть, это все-таки монтаж? И была убита не Наташа, а какая-нибудь менее ценная дублерша? Ведь жизнь Наташи чего-то да стоила – в пошлом финансовом эквиваленте, – если нефтяной магнат Кравцов хранил ту кассету в святая святых, в личном домашнем сейфе?
Может, Наташа Николаева жива?
– Она была с самого детства какая-то странная девочка, – говорила тем временем Нина Григорьевна. – Не любила ни с кем играть, запиралась в своей комнатке… каморочке, ее и комнатой-то назвать сложно, и что-то там все делала, делала. Я несколько раз подглядела: она то из пластилина что-то лепила, то делала кораблики, то писала что-то в тетрадку. В школе была дурнушкой, мальчики на нее и не смотрели. А классе в девятом-десятом расцвела. Ухажеры тут толпами ходили. Муж их выгонять не успевал и с забора снимал пачками. Он тогда еще не так пил, – виновато добавила она.
Я молча рассматривала фотографии.
– А она никого особо не выделяла и внимания на мальчишек не обращала, – продолжала Нина Григорьевна. – Только в девятом сдвинулось с мертвой точки: был там у нее в школе мальчик – скромный и тоже со странностями. Он тогда в одиннадцатом учился. У него отец… – Нина Григорьевна осеклась, как будто ей не хватило воздуха, чтобы договорить эту фразу, и я сочла нужным осторожно вставить:
– Что его отец?
– Да сторожем в церкви работал и по пьянке с колокольни упал, – отводя глаза, сказала Нина Григорьевна. – А мать – преподавательница в ПТУ. Вот с ним Наташа и подружилась. Паша Матвеев его звали. Странный был мальчик. Голубей разводил. Хотя ему уже семнадцать лет тогда было… он на три года старше Наташки. Я у него спрашивала: зачем тебе голуби, Паша? А он говорил: а они мне вместо людей и папы с мамой. Его тогда еще мой Мишка, дурак… – в горле Нины Григорьевны хрипнуло. – Портвейном напоил. Дескать, пей, Пашок, настоящим мужиком станешь.
– А где он, этот Паша, тут, на фотографиях?
– А вот он. – Нина Григорьевна ткнула пухлым пальцем в улыбающегося вихрастого парнишку с широко поставленными серыми глазами и длинным носом. – Сам на голубя похож, правда? Они с Наташкой в университет поступили, а потом Пашку оттуда выгнали, что ли… Вот после этого Наташку как подменили.
– А в чем это выражалось?
– Да дерганая вся стала, нервная. Курить много стала… домой часто не приходила. Отец ее бить хотел, да куда там – бить. Она кому-то из дружков своих сказала, так они Мишку отделали по полной программе. – Нина Григорьевна покачала головой и добавила:
– Ну это надо же… сначала никаких друзей не было, а потом сразу началось – иномарки, бритые ублюдки с этими… с сотовыми телефонами. Деньги у нее появились, одежда хорошая, косметика. Мне деньги давала, полегче жить стало. Потом она ушла. Сняла квартиру где-то в центре. А затем я узнала, что она… это самое… что она – проститутка. Вот так.
– А когда она уезжала в Москву три года назад, она к вам приходила попрощаться?
– Приходила, – угрюмо ответила Нина Григорьевна. – Только лучше бы не приходила… вот. Мишка-то пьяный был, орать начал на нее, хотел ударить… только она вынула из сумочки пистолет и сказала, что он ей не отец и что если он только пальцем ее коснется, так она немедленно ему башку разнесет. Вот так-то, капитан Маша из ФСБ.
Она встала и, открыв комод, вынула оттуда какую-то толстую общую тетрадку в синем переплете. Протянула мне:
– Вот… если хотите, посмотрите. Она писала… в школе. Глупая. Кто же знал, что она вот так… Теперь живу – трясусь за Ленку. Она-то на Наташку сильно похожа, только еще лучше…
Я открыла тетрадку и на первой странице прочитала выведенные угловатым полудетским почерком строки:
Я думала, что разучилась плакать,Живя в сиянье счастья роковом,Но тушь с ресниц, как дождевую слякоть,Сейчас я вытираю рукавом…
Н-да… стихи. Ничего. Я подняла голову, чтобы сказать, что девочка Наташа определенно могла стать не только проституткой, хотя стихи, бесспорно, даровитые, но тем не менее детские и подражательные… но в этот момент под окном послышались матерные вопли, а потом раскатисто грянули ружейные выстрелы, один и другой!
Бах! Бах!
Зазвенели разбитые стекла, послышался откуда-то перепуганный жалобный вой, а вслед за ним, начисто перекрывая звон стекла, гомон и причитания в соседнем дворе, сочно гаркнул хриплый, увесистый, как удар дубиной, бас:
– Ах ты барррран!!!
