Переносят же всегда то, что полегче, не правда ли? Именно такого рода деятельность пришлась по сердцу не вышедшему в адмиралы герцогу Шартрскому (он пока еще не герцог Орлеанский и уж тем более не Эгалите), который, став близким другом принца Уэльского и то и дело бывая в Англии, пропагандирует во Франции английский образ жизни, т. е. прежде всего кареты, седла, сапоги с отворотами и рединготы, что по-английски всего лишь куртка для верховой езды. К образу жизни несомненно принадлежит и манера верховой езды, поэтому всякий, кто хочет быть с веком наравне, должен научиться ездить на лошади a l'Anglaise, приподнимаясь на стременах и презирая старую посадку, которая, по словам Шекспира, подобает лишь "маслу и яйцам", едущим на рынок. С бешеной скоростью мчится по улицам Парижа карета нашего храброго герцога, и никто из парижских кучеров не владеет бичом лучше, чем герцог-непрофессионал.
Оставим жокеев-эльфов и перейдем к настоящим йоркширским жокеям, которые тренируют скаковых лошадей и ездят на них во время скачек. Скачки также стали модными во Франции благодаря монсеньеру и, добавим, наущению дьявола. У принца д'Артуа, который тоже содержит скаковую конюшню, служит ветеринаром некий Жан Поль Марат[116], швейцарец из Нешателя, человек, много претерпевший и немного помешанный. Пари и судебные процессы сопровождают как в Лондоне, так и в Париже одну загадочную личность, некоего шевалье д'Эона, который одинаково элегантно носит и брюки и юбку. Златые дни контактов между народами! А также грязных дел и мошенничества, которые процветают, помогают и приветствуют друг друга, несмотря на разделяющий страны Ла-Манш. Видите запряженную четверкой английскую карету, которая появляется на скачках в Венсенне или Саблоне? В этой карете восседает рядом с их высочествами и их негодяйствами некий доктор Додд13[117], англичанин, в которого, к несчастью, влюбилась виселица.
Герцог Шартрский, как и многие другие принцы, в юности подавал большие надежды, к сожалению совершенно не оправдавшиеся. Обладая громадными имениями Орлеанов, имея тестем герцога де Пентьевра, он должен вскоре (умирает его шурин, молодой Ламбаль, ведший нездоровый образ жизни) стать самым богатым человеком Франции. Предавшись уже в молодые годы, так сказать, трансцендентальным формам разврата, он довел себя до того, что полностью облысел, в его жилах течет больная, испорченная кровь. Его лоснящееся, красное, словно отполированная медь, лицо усеяно головками карбункулов. Этот юный принц - своеобразный символ надвигающейся катастрофы! Все здоровое в нем полностью выгорело, остался лишь пепел чувственности да еще разная дрянь, которая дурно пахнет; от всего того, что мы называем душой и что влияет на наше поведение и интуицию, осталась лишь привычка пускать пыль в глаза или совершать нелепые, вызывающие буйства, которая становится маниакальной и приведет в конце концов к мрачному хаосу. Парижане покатываются со смеху, видя его кучерское искусство, - он делает вид, что не замечает этого.
Им стало вовсе не до смеха в тот день, когда они узнали, что герцог ради наживы занес свою святотатственную руку на сад Пале-Руаяля14[118]: он хочет уничтожить цветники, вырубить ставшие священными для парижан каштановые аллеи, под сенью которых так хорошо гулять с какой-нибудь оперной нимфой. Общий стон вырвался из груди парижан: в самом деле, куда теперь пойти бездельнику? Огорчен и Филидор[119], который, бывая в кафе "Режанс", любил остановить свой взор на зелени парка. Напрасны сетования: беспощадный топор обрушился на деревья, бедные нимфы с плачем разбежались. Не плачьте, бедные нимфы, принц посадит новый сад, правда поменьше прежнего, но зато в нем будет фонтан, будет стреляющая ровно в полдень пушка, а вокруг него встанут пышные здания, и в них можно будет найти как предметы низкой пользы, так и предметы умственные, но также и такие, которые едва ли в состоянии представить бедное человеческое воображение. Итак, Пале-Руаяль стал и теперь останется навсегда тем местом нашей планеты, где устраиваются шабаши ведьм и где обитает сам Сатана.
До чего только не додумаются смертные! В далеком Анноне, в Виваре, братья Монгольфье поднимаются в воздух с помощью склеенного из бумаги шара, наполненного дымом от тлеющей шерсти[120]. Провинциальное собрание в Виваре решило устроить в этот день перерыв в своей работе. Члены собрания и местные жители криками и аплодисментами приветствуют это событие. Быть может, оно свидетельствует о том, что непобедимый аналитический метод собирается взобраться на райские небеса?
Весть об этом событии взволновала весь Париж - он жаждет увидеть все своими глазами. И вот братья Монгольфье на улице Сент-Антуан (здесь находится известный писчебумажный магазин и склады Ревельона) поднимают на шаре в воздух сначала уток и кур, вслед за ними поднимутся в воздух и люди[121]. Но этим дело не кончилось, и вот химик Шарль[122], выделив в лаборатории водород, догадывается заполнить им сделанный из глазированного шелка шар. Он вместе со своим товарищем поднимается на воздушном шаре из Тюильрийского сада - один из Монгольфье обрубает канат. Смотрите, смотрите, они поднимаются! Сто тысяч сердец трепещут от страха и восторга, и вдруг толпа кричит (крик этот подобен рокоту моря), видя, как поднимающийся вверх шар становится все меньше и меньше. Смотрите, смотрите, он уже стал маленьким блестящим кружочком, напоминающим табакерку Тюрго (в просторечии пустячок Тюрго), а потом месяц на ярком дневном небе! Наконец шар опускается, и нет человека, который бы не приветствовал смельчаков. Герцогиня Полиньяк вместе с друзьями ожидает их в Булонском лесу, несмотря на ужасный холод (это было 1 декабря 1783 г.). Все французское рыцарство с герцогом Шартрским во главе несется галопом навстречу отважным воздухоплавателям15 .
Какое великолепное изобретение, как это прекрасно подняться в воздух к самому небу! К сожалению, у него есть и недостаток - шар ведь совершенно неуправляем. Оно в достаточной мере символично - таков уж сам век благих ожиданий: он удивительно легко поднимается над поверхностью, парит над нею и вдруг кубарем падает вниз - всегда именно там, где повелела судьба. Вспомните Пилатра[123], шар которого взорвался: легко подняться, но спуск иногда оканчивается трагически! Ну что ж, людям ведь нравится (хотя бы с помощью воздушного шара) взлетать в райские кущи.
Взгляните на доктора Месмера[124], когда он в длинной, похожей на тогу древнего жреца одежде, глубоко задумавшись и возведя очи горе, проводит в огромном зале магнетический сеанс. Царящую в зале священную тишину нарушают лишь нежные музыкальные аккорды; вокруг обыкновенных чанов с водой (они, видите ли, помогают постичь тайны магнетизма) сидят, собравшись в кружок, великосветские красавицы, образуя как бы живой страстоцвет. Затаив дыхание, каждая ждет, когда дрогнет зажатый в ее руке прутик, ждет этого сигнала магнетического озарения и осуществления рая на
земле. О женщины! О мужчины! Не пора ли задуматься, во что верите? Вместе с красавицами мы здесь видим одного из членов парламента Дюпора[125], некоего Бергаса[132], д'Эпремениля[126] и, наконец, химика Бертолле[127], присутствующего здесь по поручению герцога Шартрского.
Однако они боятся, как бы в это дело не вмешалась Академия наук со своими Байи[128], Франклинами и Лавуазье[129]. Конечно, она вмешалась[130], и потому, набив карманы луидорами, Месмер исчез. Вот он прогуливается по набережной Боденского озера в старинном городе Костанца, сосредоточенно размышляя о случившемся, а может быть, о чем-то еще. А ведь в самом деле, в какие бы одежды вы ее ни рядили, рано или поздно откроется великая древняя истина: удивительное это существо - человек; изумительна в нем способность властвовать над себе подобными; богата и кипуча жизнь внутри его, богат и кипуч мир вне его, и никогда никакому непобедимому аналитическому методу, с его физиологиями, учениями о нервной системе, с его медициной и метафизикой, не понять его, а стало быть, и не объяснить. Вот почему в любую эпоху знахарь и шарлатан не останутся без денег.
Глава седьмая. ОБЩЕСТВЕННЫЙ ДОГОВОР
Как в пропущенном через призму свете один цвет в строгой последовательности сменяет другой, так и начавшийся век надежд и благих ожиданий, расцвечивая всякий раз наш горизонт в какую-то определенную краску, должен непременно привести к исполнению этих надежд и ожиданий. Весьма сомнительно! В этом веке любят говорить о всеобщей благожелательности, о непобедимом аналитическом методе, об излечении от безобразных пороков, но ведь нельзя же в конце концов не замечать существование двадцати пяти миллионов темных, диких, умирающих от голода и непосильного труда людей, для которых иконой (ессе signum)[131] является "виселица высотой в сорок футов". Ведь в самом деле, подумав об этом, невозможно же не усомниться?
