на земле лагеря для военнопленных. На пятый день он грыз ботинки, на девятый — обгрызал и жевал ногти. Выискивал вшей в рубахах мертвых и бормотал: «Женечка-Женечка, роди мне дочку, видишь, сколько здесь еды». Вдоль колючей проволоки бегали овчарки. На двенадцатый день, когда он, полумертвый, лежал на земле и заталкивал в рот траву, вошли пьяные полицаи и добили прикладами автоматов тех, кто еще шевелился. Трупы сбросили в ров, неподалеку от лагеря…
Дед не любил фотографироваться. Остался его единственный фотопортрет, которому по непонятной причине не нашлось иного места, кроме как на нашем пыльном шкафу. Папа все собирался найти подходящую рамку и вырезать под нее стекло. Но по разным причинам откладывал, пока фото, изогнувшись, не лопнуло. Обнаружили мы это случайно, когда папа однажды зачем-то туда полез. Попытались склеить — безуспешно, лишь окончательно разорвали пополам. Огорчившись, папа с несвойственной ему энергией принялся искать фотохудожника, чтобы восстановить снимок. Нашел какого-то халтурщика, отдал ему два обрывка, а через неделю принес портрет незнакомого круглолицего мужика с густыми бровями и непропорционально маленьким ухом.
— Совсем не похож на Игоря, — заключила баба Женя.
И забракованный портрет незнакомца отправился на шкаф. С годами пропало все то немногое, что с ним было связано: одно коротенькое письмо, отправленное вслед за поездом («Женечка. Киев мы не сдадим. Береги Семена. Целую тысячу раз. Твой Игорь»), выписка из Трудовой книжки, поздравительная открытка с завода. Через десятки лет, почти забытый, дед неожиданно объявился. Он материализовался в шпротах, сырах и шоколадных конфетах, которые, по предъявлении специальной карточки, стала получать на праздники баба Женя как вдова погибшего на войне политрука.
В последний раз его неприкаянная тень возникла, когда баба Женя решила уехать в Израиль, и у нее зачем-то потребовали документ о муже. Похоронка, как и следовало ожидать, была утеряна. Пришлось обращаться в архив военкомата, где подобных справок ожидали тогда сотни уезжающих евреев.
— Ваше счастье, что ваш муж был в командирском составе. Иначе мы бы вам помочь не смогли, — сказал офицер, протягивая ей справку с печатью.
«Игорь Исаакович Баталин. Политрук пехотного батальона. Пропал без вести. 30 декабря 1941 год».
— Что вы знаете о моем муже? — резко ответила она. И подумала, что из всех ее мужей Игорь был единственным, кого она любила.
...Первое время после получения похоронки она не верила, что Игорь погиб. Ждала. Увидев похожую мужскую фигуру, бежала следом. Поначалу похожие фигуры появлялись часто, затем — реже. Наконец вовсе исчезли. С годами, когда она поняла, что больше никого не сможет полюбить, от жалости к себе стала испытывать угрызения совести — ей начало казаться, что Игорь тогда остался в Киеве по ее вине. Прояви она характер. Пообещай ему родить дочку. Он бы тогда воспользовался своей законной броней. Ведь он же исполнял любой ее каприз. Сдувал с нее каждую пылинку. Как с королевы.
Как-то вечером она подошла к окну и отпрянула — рядом со своим отражением в стекле увидела его — таким, каким он был в жизни: сильным, заботливым, немного суетливым. Она положила под язык валидол и легла спать. На следующий день проснулась и поняла, что ей осталось недолго. Спешно, никому ничего не говоря, начала откладывать деньги на памятник: чтобы на гранитной плите были выгравированы два лица — ее и Игоря. С датами рождения и смерти. Как положено — муж и жена. Чтобы наконец они встретились и оба обрели покой, долюбив друг друга в Той жизни, если не довелось в Этой. Она даже стала ходить по различным конторам, приглядывалась к образцам памятников, интересовалась ценами. Горячка эта, однако, прошла. Спустя некоторое время с новым мужем она уехала в Израиль, истратив все «могильные» сбережения на дорогую одежду и ювелирные украшения.
.........................................................................................................................
……........................................................................................................
— Да, было время… — вздохнула бабушка.
— А эвакуация? — сказала баба Женя после недолгого молчания. — Это сейчас молодые жены только жалуются. А ведь у них все есть: и мужья, и родители, и крыша над головой. Посмотрела бы, окажись кто в моей ситуации: одна, с ребенком, без денег, в незнакомой башкирской деревне. А у Семена — воспаление легких. Врач говорит: срочно нужны лекарства и витамины. А где взять? Не согласись я им помогать, Семен пропал бы.
— Кому это — им? — тихо спросила мама.
— Им, тем самым, — с плохо скрываемым раздражением ответила баба Женя. — Вызвали и предложили: «Евгения Юрьевна, мы знаем, что вы сейчас в трудном положении. Мы хотим вам помочь. Но и вы взамен должны оказать нам небольшую услугу. Вы — бухгалтер, сидите с директором совхоза в одном кабинете. Мы хотим, чтобы вы записывали в эту тетрадку все его слова, которые вам покажутся подозрительными».
— И вы согласились?
— А что оставалось делать? Сегодня все умные и храбрые. Посмотрела бы на тебя. Ты вон, если у сына прыщ, с ума сходишь. А мой — с температурой сорок, неделю горит! А из витаминов — черствый хлеб да мерзлая картошка... Потом у меня эту тетрадку забрали, а директора на следующий день увели. Затем мне предложили переехать в город, на фабрику. Но тоже — чтобы записывать слова начальства.
Все затихли. В кухне запел сверчок.
— Мне они помогли еще раз, когда мы с Семеном вернулись из эвакуации в Киев, — нарушила молчание баба Женя. — Нашу квартиру заняла Пархоменчиха. Я ей говорю: «Убирайся!» — а она в ответ: «Мало вас, жидив, нимци постриляли!» Ах ты, мерзавка! Что ж нам, на улице жить? Я пошла в НКВД, у меня с собой специальное письмо было, все им объяснила. Тут же приехали и ее выгнали. Соседи потом рассказывали, что ее муж, Мирон, был полицаем. Ушел, негодяй, с немцами.
— Нашу квартиру не заняли, лишь всю мебель растащили, — сказала бабушка. — Я нашла буфет, и то случайно. Зашла как-то к Ждановым, смотрю — наш буфет, только выкрашенный в серое. Но вижу — ведь наш. Ногтем краску отколупнула — он самый, ореховый. Правда, Ждановы сразу отдали, без разговоров.
Заиграла музыка — закончился фильм. Никто не вставал.
— Ну что, гей шлофен? — нарушил молчание папа.
Потихоньку зашевелились. Папа открыл кладовку, вытащил оттуда раскладушку. Баба Женя ее недоверчиво потрогала:
— Не грязная?
— Вы что? — возмутилась мама.
— Вы в кладовке когда в последний раз
