холодильнику. Достал оттуда бутылку водки. Не пролив ни капли, наполнил свою рюмку. — Теща, садитесь. Вам налить пять капель? Не хотите? Мама, а ты? Тоже нет. Ладно, о чем с вами, язвенниками-трезвенниками, говорить? Будем здоровы! — одним махом он опрокинул рюмку. Сразу покраснел, на глазах выступили слезы.
Зазвенели ножи и вилки.
— Семен, передай хлеб.
— У меня что-то нет аппетита.
— Ну что, еще по граммульке?
— Сегодня нашего Игоря приняли в школу. Он сдал экзамен самому директору, — сказала бабушка.
— Ну-ка расскажи, как тебя приняли, а мы все послушаем, — попросила мама.
Я надулся гордостью:
— Решил задачку про птичек и прочитал книжку про любовника страстного.
На миг воцарилась тишина.
— Ему дали Пушкина прочесть, — пояснила бабушка. — Директор — очень приятная женщина.
— Теперь придется купить ему школьную форму, — промолвил папа, почему-то вмиг погрустнев.
Бабушка развела руками: мол, что поделаешь.
— И ранец. Я знаю, какой хочу.
— Он сказал директору, что его папа — главный инженер. Он думал, что кроликов едят только главные инженеры.
***
По экрану телевизора побежали титры, начинался фильм.
— Ложись спать, — сказала мама. — Завтра папа вернется с базара и пойдет с тобой покупать ранец.
— И пенал?
— И пенал.
Маме для меня ничего не жалко, что ни попрошу — сразу достает свой кошелек. Правда, в мамином кошельке денег всегда почему-то очень мало. Папа говорит, что деньгами хуже всех в семье распоряжается мама, а лучше всех — бабушка. Бабушка всегда торгуется. К примеру, остановится возле торговки с укропом, выберет пучок, будет вертеть его, нюхать, сбивать цену. Уйдет, так и не купив. Сделает пару шагов, остановится, вернется и — снова за свое. А папа не торгуется. Он стоит у прилавка и что-то подсчитывает: глаза слегка закатываются, губы беззвучно шевелятся. Если, вздохнув, покачает головой, значит, дорого, дела не будет; а если решительно махнет рукой — к покупке.
...Плюшевый мишка лежал рядом на боку и вместе со мною слушал, о чем говорят взрослые.
— Семен, убавь звук в телевизоре, Игорь спит, — попросила мама. — Быть может, вообще не нужно, чтобы телевизор стоял в этой комнате?
— А куда его поставить, себе в кровать, что ли? — отозвался папа, убавив звук.
— Плохо жить в такой конуре.
— Что слышно о новой квартире? — поинтересовалась баба Женя.
— Не знаю, — ответил папа. — На следующей неделе комиссия с завода будет ходить по домам, проверять жилищные условия.
— А-а, ничего нам не дадут, — вздохнула мама. — Уже пора рожать второго, а тут даже коляску негде поставить.
— Куда вам еще второго? С одним справиться не можете, — проворчала баба Женя.
— Почему это не можем? — возмутилась мама.
— Лена, прикрой окно, дует, — вдруг попросила бабушка.
Скрипнула рама, щелкнул шпингалет.
— Форточку не закрывай, — дал указание папа.
— Тебе же на операцию, как ты собираешься рожать второго? — спросила баба Женя.
— Ну и что? После операции. Годы-то идут, — ответила мама.
— Тебе сейчас сколько? Тридцать? Я Семена родила в двадцать два. Тогда — не дай Бог! — даже молочных кухонь не было. Помню, у меня начался мастит, пришлось искать кормилицу. Мой Игорь с ног сбился, пока нашел.
— А у меня, когда Игорь родился, было столько молока — не знала, куда девать. Но он грудь брать не хотел ни в какую. Мне тогда посоветовали посыпать сосок сахаром. И он так полюбил, что почти до двух лет нельзя было оторвать.
— Куда это годится, если ребенок двух лет берет грудь? — сказала баба Женя и неожиданно повернула голову в мою сторону. Ее левый глаз прищурился. Засекла! — А ну вытащи оттуда руки! Семен, вы следите, где он держит свои руки?!
Ладоши мои, как ошпаренные, выскочили из трусов.
— Игорь, ты почему не спишь? — спросила мама.
Повернувшись на бок, я поначалу закрыл глаза, а потом снова открыл.
— Помню, когда я была на седьмом месяце, — продолжала баба Женя, — вышла на улицу, поскользнулась и упала. Что я тогда пережила! Привезли в больницу — думали, начнутся преждевременные роды. Игорь прибежал с работы, бледный: «Женечка-Женечка». Я ему говорю: иди, а то на работе неприятности будут, видишь сам, какое сейчас время. «Нет, Женечка, как же я тебя одну оставлю?»
— Вам делали кесарево? — поинтересовалась мама.
— Нет. Я Семена легко родила — как выплюнула. А второго не успела. Игорь, помню, просил: «Женечка, сын у нас есть, роди мне дочку». Ему-то уже было под сорок. А я не хотела. Боялась: вдруг придется одной с двумя детьми остаться. Кто мог тогда знать, что ждет завтра? В тридцать восьмом мы дважды были готовы, что за ним придут, ведь он был парторгом на заводе.
Едва слышно звучали голоса из телевизора. Папа, кажется, перестал отстукивать «капцей».
— Когда началась война, Игорю от завода дали и броню от завода давали, — продолжала баба Женя. — А он, дурак, отказался. Я даже на вокзале его умоляла: «Одумайся, поедем!» Он лишь головой кивал: «Женечка-Женечка...» По-моему, он предчувствовал, что мы больше не увидимся.
— Почему же он не уехал с вами в эвакуацию? — спросила мама.
— Потому что дурак. Думал, что, кроме него, Киев некому будет оборонять.
— Ты говорила, что его видели в Дарнице, — подал голос папа.
— Это мне Людка Аландаренко рассказывала: когда ходила в лагерь для военнопленных своего искать, видела там за колючей проволокой одного, похожего на Игоря. Но она, говорит, не уверена — для евреев и комиссаров там внутри огородили отдельный лагерь. Игорь-то и на еврея не очень был похож, разве что густые брови и длинные ресницы. Но долго ль узнать? Приказали снять штаны — и всё. Тогда ведь все наши мужчины были обрезанными.
Я прикрыл глаза. Зачем деду приказали снять штаны? Что обрезали?
...Дед лежал на шкафу — его большой фотопортрет. Иногда я влезал на стул и смотрел на мужчину в темной, застегнутой на все пуговицы рубашке. Волосы аккуратно зачесаны набок, подбородок слегка приподнят. Официальный. Отретушированный специально для заводского стенда... Такого трудно представить сидящим в окровавленных кальсонах
