Он крепко прижал меня к груди. На этот раз на нем не было металлического нагрудника, и я чувствовала, какой он мускулистый и сильный, а он, в свою очередь, не мог не оценить моих пышных мягких грудей.
– Поймал… возлюбленная! – прошептал он мне на ухо, обжигая горячим дыханием мою кожу и касаясь губами разрумянившейся щеки. – Тебе следует быть осторожнее, Лютик, твоя нежная шейка слишком хороша, и было бы жаль, если бы ты сломала ее, упав на лестнице.
Так он впервые назвал меня этим невероятно милым прозвищем.
Затем он поставил меня перед собой на расстоянии вытянутой руки и изумленно посмотрел на меня, а затем растерянно заморгал, будто пытаясь сбросить пелену с глаз, и поцеловал меня в лоб, после чего отправился за моей туфелькой. На миг он повернулся ко мне спиной, затем опустился на колени, приподнял подол платья и, бережно придерживая за лодыжку мою ногу, надел на нее туфлю, успев нахально поцеловать мою стопу.
– Люблю бесстыдных девиц в красных чулках! – усмехнулся он мне и, поднявшись на ноги, взял меня под руку.
– Вы, должно быть, сочли меня легкомысленной днем, но я не из тех, кто бросается в объятия первому встречному, – с укором сказала я, нахмурившись.
Так мы и вошли в большой зал – рука об руку.
– Женщину, бросающуюся в объятия первому встречному, и девицей-то в полном смысле этого слова не назовешь, – улыбнулся он мне в ответ. – Я знаю лишь то, что ты поразила меня тогда, я ослеп, словно человек, всю жизнь проживший во тьме и впервые увидевший солнце! Я хотел насладиться твоей золотой красотой, хотел согреться твоим теплом. А когда ты убежала, твои босые стопы мелькали вдалеке, словно две белые голубки, улетающие от меня. Как же мне хотелось обернуться ясным соколом, догнать тебя и удержать! – Тут он на миг умолк и снова прижал меня к груди. – Хотел вернуть тебя в свои объятия, Эми… Возлюбленная!
Он опять поцеловал меня так, что в моих жилах взыграла кровь, я даже подумала, что не выдержу такой пылкой страсти и лишусь чувств.
Вот так Роберт ухаживал за мной – я млела от счастья, его дыхание обжигало мою кожу, я теряла дар речи, не зная, что сказать. Он, наверное, думал, что я немая или же наивная, пустоголовая простушка. Теперь же, по прошествии времени, мне кажется, что лишь после нашей свадьбы я смогла по-настоящему поговорить с ним. Обручальное кольцо как будто развязало мне язык.
Та лютиковая поляна стала нашим излюбленным местом встреч. Мы частенько лежали там и целовались, лаская друг друга, и мечтали о том, как заживем вместе, о той золотой жизни, что ждала нас в супружестве. Я представляла будущее как дорогу, вымощенную золотом и сияющую на солнце, и грезила о том, как мы пойдем по ней вместе, рука об руку, уверенные, бесстрашные и бесконечно любящие друг друга. И никакие невзгоды не помешают нам чувствовать себя счастливыми. В один прекрасный день он повесил мне на шею янтарный, словно мед, кулон в форме сердца на плетеной шелковой черной нити.
– Это – мое сердце, любимая, – сказал тогда он, – так что, если судьба разлучит нас, знай – сердцем я всегда буду с тобой. А все эти прожилки и крапинки, словно крошечные волшебные создания, навсегда останутся в этом чудесном творении природы, неподвластные времени, как и моя любовь, что всегда будет искренней и пылкой. Пусть этот кулон станет залогом моей вечной, бессмертной любви к тебе.
Лежа на желтых цветах и наблюдая за плывущими по небу облаками, Роберт рассказывал мне о своей мечте – разводить и объезжать лошадей. Он клялся, что его лошади прославятся на весь мир своей красотой и кротким нравом.
– Однажды все коронованные особы мира захотят заполучить моих лошадей в свои конюшни, – говорил он так уверенно, будто само будущее открывалось ему в облаках над нашими головами. – Короли и королевы, принцы и принцессы, китайские императоры и турецкие султаны – все мечтать будут о моих лошадях!
Он старался приезжать ко мне в Норфолк при любой возможности, чтобы обнять меня, прижать к своей груди и ласкать снова и снова, позабыв ради меня о Лондоне и дворе. Лишь заслышав стук копыт его скакуна на дороге, я, разрумянившаяся и запыхавшаяся, выбегала из дома, чтобы встретить его, и пробиралась через буйные заросли полевых цветов.
– Вот же она, моя сумасбродная златовласка! – смеялся Роберт, когда видел, как я несусь к нему, словно ветер. Я бросалась в его объятия, а потом мы лежали на лютиковой поляне, он обнимал меня, и мы оба наблюдали за танцующими в небесах облаками и мечтали о нашем чудесном будущем.
Мне всегда было интересно, что он во мне нашел. Роберта Дадли воспитывали как настоящего принца, он жил и учился вместе с детьми самого короля Генриха. Его отец, могущественный граф Уорик, обладал поистине королевской властью, правя от имени Эдуарда VI. В свои семнадцать лет, едва окропив себя кровью врага в первой боевой схватке, он уже был умелым и многоопытным любовником и, благодаря своему обаянию и обходительности, постиг самые сокровенные женские тайны. И элегантные придворные красавицы, наносившие на лица белила так, что становились похожими на больных чахоткой, подкрашивавшие губы кроваво-красной помадой, проводившие все свободное время в неспешных прогулках, с завидным постоянством падая в обморок, и в жизни не державшие в руках ничего тяжелее веера, и работящие служаночки с крепкими плечами и мозолистыми руками, необразованные и не имеющие представления о светских манерах, не могли устоять перед другим его мечом, разящим не менее метко. Он мог получить любую, а захотел… меня, меня, Эми Робсарт! Я не была уверена, что смогу составить для него достойную партию. Он был сыном графа Уорика, а я – дочерью простого сквайра, мне бы выйти замуж за какого-нибудь сквайра и стать хозяйкой поместья, а не метить в придворные дамы, но он, он сам хотел только меня! Когда я пыталась заговорить с ним об этом, он лишь смеялся в ответ.
– Ты что же, просишь меня разлюбить тебя, дурочка ты моя? – насмехался он надо мной, после чего заключал в свои крепкие объятия и целовал в нос.
Он сравнивал меня с чудесным заварным кремом, украшенным изюмом, шафраном или корицей, – и никаких марципанов и прочих новомодных сладких конфетных штучек, которые неизменно напоминали ему о придворных дамах. Я была для него образцом чистой красоты, настоящей английской розой, а не каким-то экзотическим хрупким домашним цветком; я была для него чистым, свежим воздухом, голубым небом, солнечным светом и бесконечными зелеными полями. Холеные же красавицы были для него все равно что тесные надушенные комнаты с покрытыми гобеленами стенами и устланные турецкими коврами. Я говорила мило, просто и искренне – никаких колкостей, намеков и экивоков, мои слова не были сладкими, словно патока, и ядовитыми, как змея, я не обсуждала с ним, каков истинный смысл поэзии. Он все повторял, как ему нравится мой природный шарм. Я была такой девственно чистой, такой настоящей, напрочь лишенной обманчивого лоска, мудрствований и лукавства, я не пыталась произвести впечатление образованной и начитанной дамы.
– Ты не носишь маски, твоя жизнь – не маскарад. Когда я смотрю на тебя, то вижу тебя настоящую, настоящую Эми, а не фальшивую, нарисованную личину. Стоит сорвать маску с такой женщины – и сразу открывается ее уродство, которое можно скрыть лишь на время. Я смотрю на тебя, и мне нравится то, что я вижу. А вижу я твою естественную красоту.
И тем не менее я слабо верила в то, что все эти разговоры о любви тронут сердце высокородного и могущественного графа Уорика. Здравый смысл подсказывал, что он наверняка захочет лучшей партии для своего отпрыска, пусть Роберт и был лишь пятым сыном в семье. И тогда я сделала то, чего стыжусь по сей день. Я отчаянно боялась потерять его, для меня во всем мире не было ничего важнее, чем Роберт, и я любила его так сильно, что просто не могла отпустить от себя. Для меня невозможно было думать о том, что он будет с другой, более образованной и знатной женщиной, которая никогда не полюбит его так, как я. И я сдалась, я позволила ему залезть мне под юбку; это был единственный способ победить здравый смысл и нравы нашего общества. Только так могла одержать верх истинная любовь. Впрочем, возможно, я попросту не могла больше сопротивляться, чувствуя, как его горячие руки опаляют мою кожу через тонкую ткань платья и ласкают мою грудь, упиваясь его поцелуями, от которых я ощущала себя живой, как никогда прежде, и запрокидывала голову, словно голодный птенец, требуя новых и новых прикосновений его теплых губ. Когда удовольствие сменилось болью и когда моя девичья кровь окропила лепестки лютиков, я поняла: теперь он – мой. Ведь я была дочерью сэра Джона Робсарта, его единственной законной наследницей, которой должны были отойти после его смерти все земли, поместья, стада – все состояние, а не какой-нибудь бедной коровницей, чей отец принял бы мешочек с золотом в качестве компенсации за утраченную добродетель своей дочери, утер бы лоб с облегчением да еще бы и сказал: «Спасибо вам, добрый сэр!»
